В России нет колеса для крестьянской телеги, а в Европе воздушные корабли с точным рейсом: Лондон — Брюссель — Рим — Нью-Йорк…
Но разве это пресечет рождения, смерть и браки, разве этим удержишь падающие по осеням с неба синие звезды, разве заглушишь ревы вод?
И не смешно ли говорить о взаимоотношениях, когда убогие русские деревни мирно победили свои кастрированные города, когда московские телеграммы от Коминтерна принимает заплеванный свеяжский телеграфист?
В Москве могут совещатся по вопросам тяжелой индустрии и отпечатывать в несколько красок производственные планы — это их дело, а мужик с кошелкой на спине избродит за гвоздем насквозь всю Россию — это его дело.
Пусть от вязанки дров, выданных на год, умрет голодный филолог Шахматов, если он надорвался, волоча их от Смольного на Васильевский; пусть Толстой убегал из дому на степной выгон, проклиная свою семью; это все — наше дело.
Одной рукой мы будем дружелюбно похлопывать английского волонтера, а другой метать в него гранату; вступать в брак будем чаще, чем умирать, а рождаться почти не будем, зато разводиться станем чаще, чем вступать в брак, — это опять-таки наше дело.
Какое дело Коминтерну, если в Свеяге нет агитатора, а захожий бродяга беседует с Полагой и совдепским председателем о нерве народа? Какое дело ВЧК, если узнал об этом секретный подследственный Марк Цукер через случайный разговор караульного солдата из побереженцев?
У нас революция, и мы учимся коммунизму, усердно посещая церковь и гадалок. У нас коммунизм, а Ленин вопит трагически на съезде Советов:
«Товарищи, вошь угрожает социализму!»
А в советских учреждениях развешивают багровый плакат — огромная рука огромным ногтем нажимает на огромную вошь — сверху надпись:
«Товарищ! Убей вошь, она несовместима с социализмом!»
Мы, вшивые революционеры, обворовываем себя до нитки, устраиваем заговоры, обманываем тех, что за рубежом, расстреливаем и еще, и еще… Кому какое дело?
Сегодня на севере одна случайная группа, наряженная в кожаное, расстреливает другую, не наряженную, но тоже случайную, а завтра на юге всех наряженных в кожаное или с красным билетом РКП мужички растягивают на дыбе.
И если издали кому-нибудь станет страшно и, жалея нас, он задает нам вопрос о цели нашей жизни — мы сможем ответить одно: а разве должна быть непременно цель? Кому какое дело?
Мы живем, потому что живо солнце, и умрем, как падающие по осеням синие звезды. Ибо не только у нас, но на всей земле кипят тоска и радость, убийства и рождения лишь до тех пор, пока люди согреты солнечным теплом. Затушите солнце, повернув выключатель, как у электрической лампочки, и куда денутся тогда радиотелеграммы, куда потекут воздушные корабли с точным расписанием?..
— К следователю!
Лязгнул замком надзиратель у камеры № 7, приглашая Марка Цукера на допрос. Так оборвалась статья Цукера, которую он не сочинял, а вышагивал по кирпичному щербатому полу своей камеры.
На свету следовательской, под дорогим, как никогда, осенним солнцем, из-за рыжей запущенной бороды Цукера выдавались острые упорные скулы; это упорство и жажда солнца выросли там, в камере, у чугунной решетки высокого окошечка, где научаешься ценить каждую каплю ленивого луча. По тому, как жестко и цепко взялся Марк Цукер за табуретку, можно было догадаться, что растерянность первых дней ареста исчезла и что теперь, после долгих одиночных дум, тонкие его пальцы обрели не физическую, а какую-то другую силу.
Товарищ Катя так же, как и прежде, устало сморщившись, сидела в привычном кресле, быть может, в миллионный раз взглядывая на белого плакатного пана с нагайкой.
— Итак, вы всё упорствуете?
Цукер, улыбаясь, прикусил губу.
Катя, поблескивая черносливинами, небрежно хлопнула рукой по револьверу, лежавшему на пыльной кучке дел.
— Вы знаете, чем это пахнет?
Опять клубочком взбилась пыль, и опять чихнул Марк Цукер.
— Мне больше нечего сказать. Слово в слово. Как на прежнем допросе.
— Нечего… Так? Однако…
Солнце играло за окошком между ветвями елки. Катя зевала.
— …это пахнет…
Цукер, прикусив губу, покосился на Катю, на солнце, на пустую комнату и, сорвав со стола револьвер, нажал курок.
Раз-два… Выстрела нет.
Одним прыжком к окну, ногу мигом за маленький чугунный переплет, вышибает головой стекло в двух рамах, еще-еще корпусом, стекло ломится и хрипит; руки у Цукера вперед — к солнцу, играющему с елкой; прыжок на землю — и он уж бежит через плац, поливая мураву кровью с протянутых рук…
Да здравствует солнце!
И пускай теперь очнулась Катя, пускай неистово звонит телефон из следовательской, пускай внизу, у окошка, сидя на скамеечке, растерянно лопочет цирульник Федя:
— Гляжу, бежит человек, а я думал, с вами что…
Солнце делает все тихо и просто.
Так незаметно прекращается падение синих звезд, и ливни переходят в порошу, и вымолоченная на свеяжских гумнах рожь частью идет на потребу мужику, частью идет в разверстку, и чуть не больше половины на курево для самогона и для обмена на шелковую бабью кофту, а там — за первыми снегами, к зимнему Николе короче греет солнце, избы забиваются в снежные наметы, как бурые медведицы, надеясь на весну; из канцелярии в канцелярию нарочные везут приказы и бумаги; по избам плетут лапти, ткут рядно, бьют шерсть и рано ложатся спать.
Полага — печальна и бледна, как зимнее поле. Третьего дня, упав в амбаре, она выкинула недоношенное, на седьмом месяце, мертвое дитя — и сейчас идет с этим кусочком мяса, закутанным бережно в тряпицу, по лесным стежкам, протоптанным лыжными командами напрямки к Рвотному форту.
Проходя через прифортовую слободу, она не узнает дороги между сжавшихся от мороза, заиндевелых одинаковых домишек и, найдя наконец ругаевскую квартиру, долго стынет под окнами. Земля свернулась в сумерках — дни темны, что вдовий убор; люди скучают и глохнут за стенами.
Вот открылась в окне фортка; сквозь фортку просунулась рука — Ругай отряхивает окурки с пепельницы.
— Товарищ… товарищ…
— А? Кто там?
Показались в фортке глаза.
— А, Пелагея Трифоновна, страшно рад… заходите…
— Ладно, ужо… а вот…
Усмехнулась одними губами.
— …на! Лови своего. Твоя работа!
И кинув в фортку сверток, отбежала на дорогу, по колена увязая в снежной рыхлине, перекрестилась и, туже подтянув на затылке байковый полушалок, побрела из слободы по новой дороге — в поле…
На другой день по кривым улицам слободы ловили Ругая, а он бил стекла и орал:
— Не дамся, кончено! Мой ребеночек, смертный! Нашел я, нашел себе качество!
Когда красноармейцы, поймав его в тупом стыке, скручивали ему на спину руки и кругом молча стояли ребята с салазками и бабы, он плакал в снег.
— Не надо смерти, товарищи! Смерти, смерти не надо.
В больнице доктора, как всегда, не оказалось; приказали цирульнику Феде пустить Ругаю кровь, но когда и это не помогло, постановили посадить Ругая в камеру № 7.
Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит.
Опушка напухла. Две тропы — два пояска перетягивают ее вздутый белый живот: одна к колу, другая к сторожке, где живет Пим.
Каждую ночь завевает их снегом, но утром снова протопчут. Люди прибегают к колу за утешением, к Пиму же за советом. Пим, наученный лесными шорохами, иль старым вороном, иль алым угодником, чисто прибранным за лампадкой в поставце, привык к горю и просьбам так же, как люди привыкли к Пиму. Так пошло, что если не будет горя или Пима не будет, то, наверно, уж в такие времена и трава-подорожник перестанет расти при дороге.
Была на деревне Побережной тишь и гладь, коли сами не взбулгачили бы народ по циркулярному поводу, — а зряшное дело это вышло так.
Объезжал по всем волостям приезжий человек и в каждой волости бумажку представил, что он-де уполномочен Центральной комиссией по изучению племенного состава России собрать сведения о составе населения этой местности и что списки требуются поименные, с указанием пола и возраста.
Наша волость быстрее всех смекнула:
«…племенной состав… ладно, будет сделано…»
И полетели бумажки по всей нашей волости, пришла одна и в Побережную.
Председателю деревенского совета дер… Побережного.
Предлагая вам в трехдневный срок представить сведения в 2-х экземплярах о количестве граждан до 16 лет и свыше 16 лет а также сведения о племенных русских мужчин и женщин и если имеются граждане не русского сословия как лопарь и прочие то таковые занести отдельно.
Заведывающ вол родотделом
С. Новожилов
Печать Секретарь
