А на Катю разговор о любви действительно подействовал совсем неожиданно.
С пятнадцати лет от отца своего, канцелярского служителя в губернском управлении земледелия, она познала любовную тайну — нечаянное, пьяное отцовское дело. Стерлось детство, чужое и ненужное. И так, до сегодняшнего дня, до двадцати шести лет, никогда не думалось о любви; представлялась любовь сплошным позором, и не мечталось о ней, и не жгла она. А вот сегодня на раскаленных добела слободских мостках от пыльного пуховика потянуло истомой и невыносимой тоской.
Умять истому. Сейчас. Катя знает, что люди смотрят теперь на все просто. И чем проще, тем лучше. Если надо, так надо. Под солнцем весело, и в теле весело, и от любви должно быть весело. Весело и просто.
Кате вспомнились две мухи, притаившиеся под чернильницей. Как прихлопнула она их линейкой… Тогда было только досадно, но мимолетное проскочило, не задев надолго. Почему же сегодня так жгет? Конечно, все просто, как дважды два. Тело требует. И не надо фокусничать.
Кате стало весело, и она наспех зашла к племяннику Дондрюкову, будто чаю выпить. Он любезно жмет ей руку, посылает вестового Семку за кипятком на гарнизонную кухню, но когда она, играя синими своими глазами, подошла к нему, налитому и плотному, положила на его четырехугольные плечи свои круглые руки и сказала, словно невзначай:
— Нет, чаю не надо. Вот что… —
передохнула капельку, —
— …поцелуйте меня и… —
продолжила так, как говорит народ, обыкновенным грубым словом.
Дондрюков опешил так же, как когда-то очень давно на смотру на него, молодого подпоручика, только что выпущенного из юнкерского училища, во время церемониального марша набросился багровый инспектирующий генерал за то, что он спутал команду.
— Извините. Вы полагаете, что такое дело гвардейскому офицеру чихнуть, но… со знакомыми так, начистоту, не привык…
— Вам романсы надо?
Сразу прорвалась напряженно-резиновая минута. Даже Катя смеялась.
— Хотя бы и романсы… Как это вы ловко. Даже сообразить не мог…
Круто передернул плечами Дондрюков и туже подтянул свой широкий офицерский пояс.
— А вы что думали, что я козырем хожу, так я мраморная?
— Мраморными только Венеры бывают.
— Я женщина, а не Венера. Венере ничего не надо, а я самая заурядная женщина с земной кровью. Не в казарму же мне идти. Собственно, чего вы стесняетесь…
— Увольте… Кстати, о деле лучше поговорим. Недавно получил письмо от одних знакомых. Они пишут, что за нами числится…
— A-а, морской житель, есть такой…
— Нельзя ли как-нибудь поскорее выяснить его дело; ведь он, кажется, заложник…
— Не совсем так!
— В общем, мне кажется, я, конечно, ничего не говорю утвердительно, только осмеливаюсь предполагать: ну какая от него опасность? Правда, он — известный человек, но известность его исключительно балетная. Он был страстным балетоманом. И политического за ним вряд ли что есть… словом, дело ваше, я только прошу не отказать в ускорении…
И очень осторожно звякнул шпорами.
— …конечно, сообразно революционного долга…
Когда Катя вышла, он похвалил себя за осторожность и выдержку. При дисциплине можно со всем миром наладить самые приятные отношения.
Катя торопится. По дороге заглянула к Ругаю, но он чуть не выгнал ее. Босой, в стоптанных дырявых туфлях, в одном нижнем белье, зверски рыщет по комнате. Шея у него замотана мокрым полотенцем.
— Чирей там… на темечке. Ой! Когда конец всему этому?
— Чему?
— Чему? У вас бумажки, предписания, а я, э… а я голову потерял. Вот она — и нет вот ее. Не моя голова, а точно чужая мозоль. Как тяжело…
Катя направилась в свою канцелярию.
Усталая и разбитая упала в кресло. И стало покойнее. Скалится со стены белый пан, посвистывая нагайкой. Мирно толкуют поп, кулак и капитал в цилиндре. Привычное не тревожит. Выдернув из пачки папок ту, что содержит дело о морском жителе, пыталась уйти, вникнуть в дело, чтобы забыть истому и июльский жар.
Проносятся строчки, что телеграфные столбы, когда глядишь с поезда.
— ………из допроса следует констатировать продажу романовских денег и скупку бриллиантов. По сообщению осведомителя, на заграничные нужды, т. е. для отправки туда с целью…
— ………во исполнение сего постановления оный заключенный препровождается вам при сем на ваше распоряжение, в зависимости от ваших местных условий, ввиду того, что обнаруженные преступления касаются вашего района…
— ………рассмотрев, ВЧК предлагает разрешить вам дело персонально, но указывает необходимость совершенной изоляции.
— ………деньги менял, потому что бриллианты удобнее, и собирался за границу, потому что могу быть эстонским подданным…
— Путает. Прошу медиц. экспертизы. Следователь Несмачный.
— Ерунда. Крутит. Председатель Жабриков…
— …Говорит только о балете.
Дело представляется Кате какой-то необыкновенной окрошкой, вкуса которой никак не разберешь. Или мешают свои мысли? Кивает из-за папок Дондрюков, и между строчками в одних кальсонах мечется Ругай. Мухи щекочут затылок.
Пройти бы сейчас голой по солнцу на Свеягу, выкупаться.
Да нет, страшно… Катя не выносит воды, Катя боится воды.
Или вызвать сюда морского жителя. Пусть потанцует. Или испробовать его? Быть может, он, если ему предложить…
Или Федю? Нет, у Феди какой-то свой гвоздок.
Нет, в самом деле, позвать морского жителя. Интересно, что выйдет…
Через четверть часа в дверь осторожно стукнули.
— Изволили приглашать?
— Изволила. Как живете?
— Ничего, мерси.
— Вам не скучно?
— Скучно? Нет, ничего, я привык. Каждую ночь в балете.
— А вы не боитесь смерти?
— То есть… Это sus per coll…[51]
— Нет, теперь не вешают.
— Не вешают?
Он улыбнулся, как аккуратная бритая обезьянка, сделав рукой короткий резкий жест.
— Ничего… За что меня вешать?
— Ну, а любить… Любить вам не хочется?
Сперва он не понял, но потом, сообразив, рассыпался в тысячах сладких конфетных ужимок.
— О нет! Я застрахован. Простите, но я уже отлюбил свое; как хорошо выражаются французы…
Заныла грудь — и Катя, почувствовав бешенство, ногтями продрала шершавую желтую бумагу, закрывающую стол вместо сукна.
— Убирайтесь к черту!
И не успел он договорить, как лязгнули ружья — морского жителя увели.
Катя, прижавшись к столу, развернула в деле последнюю страницу и на ней, в самом низу, пишет последнюю резолюцию. Рвется бумага, пищит на всю комнату перо, и даже всегда мирно толкующая троица — поп, кулак и капитал — с недоумением испуганно уставилась на Катю, похолодевшую и каменную.
Написав, хотела зачеркнуть.
— Впрочем… он все равно с ума сошел.
Такой же холодной и каменной помнит себя Катя, когда при вступлении в РКП пришлось заполнять два анкетных листка — особенно один вопрос: причины вступления в коммунистическую партию?..
Какие причины?
Жизнь рубится топором. Раз… раз…
— Кто же снимет мой чирей?
И тут не выдержала. Слезы горохом посыпались на бумагу, размазав резолюцию:
«Приговаривается к расстрелу».
А за окном, стоя на скамейке под елкой, подглядывал в окошко цирульник Федя. Никого никогда ему не было так жалко, как сейчас Катю, катышком свернувшуюся у стола; ничто никогда не было милее круглых вздрагивающих ее плеч и этого синеватого, только что сегодня подбритого затылка.
— Не плачь, не плачь… милая Катюшенька!
Отойдя от окна, он подумал:
«Кто ее, такую, приголубит…»
Был уже вечер, и за изъеденной временем кирпичной стеной скрипели дергачи у реки.
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле.
Пушкин
Летят полосами снега, дожди и снова снега, приходят и уходят кометы, падают по осеням на землю синие звезды, преет зерно и, набухая, всходит хлебный колос. Люди родятся, женятся, умирают, и всякое их состояние записывается в одну книгу о движении населения. Надуваются пышно реки и вдруг мелеют, меняют пути, вырастают в океанах новые острова; и сами океаны, изгрызая берега, путают свое очертание.
Радио скрещивают воздушные волны:
Чума в Китае.
Семенов отступил к Дальнему Востоку.
Афганистан на вулкане, обеспокоенность Ллойд-Джорджа.
В Петрограде беспощадные расстрелы.
От III Коминтерна в Москве — Парагвайская республика за Советы.
Красин прибыл в Лондон для обсуждения торгового договора.
И пусть одно радио убивает другое. Кому какое дело?
