Вопрос был неожиданно простой, и Костя ответил на него так же просто. Он говорил, а она сидела и слушала.
— Вы знаете, — сказала она вдруг и опять как будто без всякой связи, — я через месяц после моего приезда попала в горы и все там излазила. Боже мой! Какая же красота! Я, Костя, в детстве, кроме поля и речушки, так ничего и не видела. Жила в деревне, паслась с гусями и об этих горах и понятия не имела. Была, правда, в Крыму, но разве там горы!
«Вот оно, — подумал Костя, — значит, правда они были в горах». И ему стало холодно.
Он улыбнулся и спросил:
— Вы одна были?
— Ну, одна! — засмеялась она. — Нет, конечно! Что я там знаю?! Приехали за мной из заповедника, а потом один из моих спутников вывихнул ногу, так мне пришлось его чуть не на плечах тащить! Да еще через колючки! Так знаете, как я исцарапалась! Ого! Но все это чепуха перед тем, что я там видела. Горы! — Она даже зажмурилась от удовольствия. — Вы знаете, я сидела на краю обрыва, возле костра, и смотрела, как восходит солнце, — нас в горах застала ночь, и я видела, как ледники были и красные, и розовые, и сиреневые, и какие-то почти перламутровые. И так обидно было, что мужчины спят и на всю эту красоту смотрим только я да Нерон — черная собака.
— Ваша? — спросил Костя, только чтобы не молчать.
Она засмеялась.
— Ну откуда у меня собака? Охотоведа Максимова — противный такой, колючий — все время на меня потихонечку шипел! Ну, впрочем, я его понимаю. Артистку, эдакую фифочку, привезли в заповедник. У него так и лезло из глаз: «Здесь у меня, милая барышня, не пикничок!» А потом мы были у горной речки — маленькая, а такая злющая.
В дверь осторожно постучали.
— Он! — сказала Нина. — Так попросите его прочитать «Первый снег», ладно? Да, да! Войдите!
Отворилась сначала одна дверь в коридор, слегка пошаркали ногами о половик, потом отворилась другая дверь. На пороге стоял Онуфриенко.
— Извините, Нина Николаевна, — сказал он, кланяясь, — у вас мой товарищ, пошел и застрял.
Нина встала и сказала:
— Проходите, проходите, пожалуйста. Я рассказываю Косте о горах, — и вдруг взглянула на свои ноги и всплеснула руками. — Ой, неряха! До чего же досиделась и так принимаю молодых людей! Ну простите, мальчики.
В это время сзади Онуфриенко скрипнула дверь и появилась большая и тяжелая фигура Семенова.
— А передо мной не извиняетесь!
Нина радостно засмеялась:
— Перед вами — нет! Вы же свой!
— «А ты свой», — говорила мне мать в день моего ангела, когда приходил неожиданный гость и съедал мои пирожные. — Семенов подошел и пожал руки мальчикам.
— Здравствуйте, друзья! Это вы интересуетесь Вяземским, Фердинанд?
Костя кивнул головой.
— Очень рад! Хороший поэт! Что же вас в нем заинтересовало?
— Нина Николаевна прочитала мне «Первый снег», — сказал Костя.
— A-а! Это тогда, в санях? — потянул Семенов и сел. — Место и время подходящее.
— Нина Николаевна, как вам понравился каток? — вдруг спросил Онуфриенко. Вопрос прозвучал так резко, что сразу наступила тишина.
— Каток? — Нина с удивлением посмотрела на него, потом на Николая. — Какой каток? Каток неплохой, но…
— Но очень далеко, — почти выкрикнул Костя, вскакивая. Он понимал сейчас только одно: надо увести разговор подальше от этой темы, иначе катастрофа. — Это два часа ходьбы, — прибавил он почти заискивающе и стал быстро-быстро листать Вяземского.
— Ну, на машине Семена Петровича минут сорок, не больше! — неумолимо усмехнулся Онуфриенко. — Вы туда, Нина Николаевна, сколько ехали?
И Костя совсем сгорел, он был так начисто вышиблен из седла, что даже ничего не сумел сказать, — только сидел и улыбался.
— Я… — робко начала Нина, глядя то на одного, то на другого, то на третьего и ничего толком не понимая.
И тут вдруг решительно встал Семенов.
— Каток очень хорош, Нина Николаевна его хвалила, — сказал он твердо. — Нина Николаевна, а вы забыли, куда мы собираемся? Пора, пора! Вы же еще одеваться будете? Ну вот! Извините, друзья, — повернулся он к мальчикам, — увожу хозяйку — деловое свидание. — Он подошел к Косте, который все еще не мог оторваться от Вяземского, и положил ему руку на плечо. — Так с книгой осторожно и не особенно долго, да? Нина Николаевна, голубушка, мы же запаздываем.
И Нина быстро попрощалась с мальчиками и вышла в другую комнату.
Одеваясь перед зеркалом, она спросила через дверь:
— Куда же ты меня везешь?
— Никуда, — ответил он сухо, — ну-ка иди сюда!
Она вошла к нему в блузке и с расколотыми волосами. Николай сидел и хмуро листал книгу.
— Даже Вяземского позабыл Костя. Слушай, кто это второй?
— Ну, наш студиец, а что?
Николай захлопнул книгу.
— А то, что он стоял возле двери и только когда увидел меня, постучался в дверь.
— Вот как?! Нехорошо подслушивать, — равнодушно ответила Нина, вошла в комнату, посмотрела на него, покачала головой, молча размотала и сняла с него шарф и шапку, молча отнесла в переднюю, вернулась и слегка тряхнула его за плечи.
— Ну? И шубку тоже прикажете снять с вас, барин?
Он встал и сбросил шубу.
— А в чем там дело с катком? — Нина не поняла. — Ну вот этот, с усиками, тебя спросил: понравился ли тебе каток? Так ты что, рассказывала, как мы ездили на каток?
— Здравствуйте! Это зачем же?
— Да вот я тоже думаю, что как будто незачем, — так, значит, ничего не говорила?
— Нет, конечно! Снимай же сейчас калоши! Это что еще такое! В комнату в калошах! Вот что значит жены нет! Ну, погоди, доберусь я до тебя!
Он усмехнулся и свистнул:
— Улита едет!..
— А вот женю на себе, тогда узнаешь — едет она или нет! Ну вот! Так, значит, никуда мы не идем! Ну и хорошо! Я люблю с тобой сидеть дома! Знаешь, ты абсолютно не кавалер для прогулок.
Она вышла, пошушукалась о чем-то с Дашей и вернулась.
Он сидел, курил и о чем-то думал. Она подошла и обняла его за шею.
Он поднял глаза.
— А знаешь, мне этот, с усиками, резко не понравился! И как хочешь, но странный визит! Не находишь?
Она недовольно отпустила его и отошла.
— Наоборот, я очень рада, что ребята заходят ко мне так запросто! А тебе, я вижу, это не нравится! — Она всегда подсознательно защищала от него свою свободу.
— Опять те же глупости, — поморщился он. — Но разве ты не видела, что тебя ставили на очную ставку?
— Как?
— А так, один спрашивает с демонической улыбочкой, а другой клонится, горит и обливается потом. Эта эспаньолка, видно, большая ехида! У нее и повадочки прокурорские, ну как же? Сталкивает, допрашивает, сличает, выводит на чистую воду. Нет, зря ты спуталась с ребятами.
Она резко ответила:
— А знаешь, ты все-таки выбирал бы выражения, а? Что это значит: «спуталась»? Я, выражаясь твоим блатным языком, спуталась только с тобой, и больше ни с кем я пе путаюсь. Думай, что говоришь.
— Хорошо, — ответил он твердо, — но мальчишек ты брось.
— И опять-таки говорю тебе: выбирай…
— Брось мальчишек! Ты с ними связалась, и очень нехорошо связалась. Пишешь двусмысленности, читаешь двусмысленные стихи, двусмысленно себя ведешь. И парень забил себе что-то в голову — и правильно: должен был забить. Он тебя считает неспособной на такие штучки, а ты способна и играешь. Нет, это ты скверно, скверно придумала. Он тебе не мышка.
Он говорил очень резко и спокойно, она опустила голову.
— Ну, прости меня, — сказала она просто. — Ты прав, конечно. Это верно — нехорошо! Я больше не буду. Я тоже все поняла и сделала выводы.
И Онуфриенко тоже сказал:
— Ну, прошу прощенья, брат. Я ведь тебе верил только процентов на пятьдесят.
— Да? — удивился Костя. Они уже шли по улице.
— Да. Считал, что ты немного все-таки гнешь лишнего. Ну прибавляешь кое-что. Но ты не сердись: кто же на свете не врет? Я сам, когда рассказываю, беру лишку.
Костя искоса, но внимательно посмотрел на него — не разыгрывает ли? Нет. Онуфриенко смотрел на него просто и искренно.
— Поэтому ты и про каток…
— Именно поэтому! Говорю: прости — виноват.
Несколько шагов прошли молча, потом Онуфриенко вздохнул и сказал:
— Значит, верно: любит тебя! И ничего тут не скажешь — любит!
Это последнее «любит» он произнес с такой железной уверенностью, что у Кости замерло сердце и на эту минуту он тоже поверил: «Да! Любит!» Целые пять минут они дружно шли нога в ногу.
— А что она на пять лет старше тебя, это чепуха, — словно прочитал его мысли Онуфриенко. — Знаешь что? — Он вдруг остановился, и голос зазвучал, как флейта. — Знаешь что? Женись на ней, а? А она пойдет. Я уже вижу, что пойдет.
Костя молчал. Он был счастлив.
— Помни, брат, — строго произнес Онуфриенко, — второй раз такую не встретишь, — ото всей души советую: женись! — и сейчас же заговорил о другом.
