Костя молчал. Он был счастлив.
— Помни, брат, — строго произнес Онуфриенко, — второй раз такую не встретишь, — ото всей души советую: женись! — и сейчас же заговорил о другом.
Через три дня в одно очень теплое февральское утро, когда капало со всех крыш и город был весь до краев наполнен прозрачным стеклянным перезвоном, Семенов зашел в театр. Шло уже четвертое действие — массовка, и она подобрала всех студийцев из уборных и коридоров. Николай походил по мастерским и фойе, постоял около столярки, с наслаждением втянул запах скипидара и стружек и спустился в буфет. И там тоже никого не было, только за стойкой полная волоокая буфетчица читала «Графа Монте-Кристо» да в самом уголке за отдельным столиком сидела такая же волоокая и толстенькая, как снегирь-пухляк, поэтесса Надя Соколова в своей постоянной мохнатой фуфаечке шоколадного цвета, задумчиво поглаживала забинтованное горло и помешивала чай ложечкой. Николай тихо прошел к стойке, заказал что-то и, неся перед собой тарелочку с пирожными, подошел к Наде
— Что грустите, Надя Соколова? — спросил он ласково.
Она быстро обернулась.
— Если вы не возражаете… — Николай отодвинул от стола стул и сел с ней рядом. — Надя, вот эта тройка — ваши, а мои — эти песочные. — Надя переполошилась, вспыхнула, но он спокойно отложил себе два пирожных и пододвинул ей тарелку. — Отчего вы не на сцене и одна и грустная?
Надя печально погладила горло:
— Связки у меня что-то. — Она все время болела ангинами.
— Так вы кричите на своих пасомых! Ай, ай, Наденька!
Надя задумчиво посмотрела на Семенова и вдруг решилась:
— Николай Семенович, можно с вами поговорить серьезно?
— Вполне, Надя, — дружелюбно кивнул Николай, — слушаю вас.
— И кон… кон-фи-ден-ци-ально, — старательно выговорила Надя, загораясь все больше и больше.
— И конфиденциально тоже можно. Но только идти для конфиденции никуда не потребуется? Нет? Ну и хорошо — валяйте тогда.
Надя посмотрела на него, открыла было рот, но сейчас же осеклась и схватила пирожное. Николай посмотрел на нее и встал. Он прошел к столику, заказал бутылку пива, два стакана, вернулся, сел и сказал:
— Итак?
И тут Надя, глядя ему в глаза, пожаловалась:
— У нас очень неладно с Любимовым.
— Да? — Николай наполнил стаканы и один подвинул Наде. — Что же именно с ним происходит?
— Какой-то странный он стал, — сказала Надя, нервно теребя кончик скатерти. — Пьет! На занятия не ходит! — И она пригубила стакан.
— За ваши успехи! — Николай чокнулся с ней. — Хорошо, и чему вы это, Надя, приписываете?
Надя поколебалась, подумала.
— Все Онуфриенко, — сказала она вдруг, — это он все! Страшно неприятный человек.
Николай смотрел на нее внимательно и ласково.
— Чем же, Надя, неприятный?
— Пьет, устраивает вечеринки, у него всякие там… Какие-то у него знакомые, — нервно, отрывисто и резко говорила Надя, — циркачи какие-то; работает он в филармонии кассиром, а деньгами — так сорит! Откуда эти циркачи? К чему они?! — она негодующе пожала плечами.
— Но как вы, однако, о циркачах! — покачал головой Николай. — Нельзя так, Наденька, цирк — это большое искусство.
— Господи, да какое же это искусство! — ужаснулась она. — Это же просто-напросто… — И она не нашла нужных слов.
Николай нахмурился.
— Ну а что ж вы, не можете притащить его на собрание и пробрать с песочком: почему пьешь? почему дурака валяешь? почему на занятия не ходишь?
— Так у него же всегда на все уважительные основания, — хмуро сказала Надя. — Справки от врача, и потом… — она не закончила.
— Ну, ну?
Надя хмуро смотрела на скатерть.
— Рябов однажды по поручению комитета говорил с ним, и Костя сказал: «Вот вам мои справки от врача, и всё! А будете разводить сплетни — уйду из студии».
— Ну и скатертью ему дорога, — возмутился Николай, — и плевать на него, если он такой, что не считается с товарищами… так, Надя? — Надя молчала. — Что, разве не так, Наденька?
— Не наплевать, — ответила тихо Надя. — Нам на Костю не наплевать.
Это «нам» прозвучало как «мне», и Николай так это и понял.
— Ну хорошо, — сказал он, — но вот вы сказали «пьет», что ж он — буянит, не работает, приходит пьяный в театр?
— Ну что вы! — почти суеверно испугалась Надя. — Нет, нет!
— Но тогда, Надя, может быть, и вообще не пьет? Кто видел-то?!
Надя подумала.
— Я видела! — сказала она хмуро.
— На праздниках?
Она все смотрела на скатерть.
— Нет, не на празднике. Он стоял пьяный возле гостиницы и смотрел в окно.
Наступила небольшая пауза, а потом Надя заговорила горячо и тихо:
— Нина Николаевна очень хорошая, честная, добрая, ей ничего никогда не жалко, мы ее все любим, но зачем она играет Костей? А она ведь играет! — Николай молчал. — Что ж, разве она не понимает… Ой, что я говорю, — и Надя прижала ладони к разгоряченному лицу.
— Нет, нет, — спокойно заверил ее Николай, — я вас слушаю. Вы правильно говорите.
— Они ездили за город на каток, и она по дороге читала ему какое-то стихотворение, что-то такое «мы едем на каток, и я тебя люблю» и что-то там еще. И он целовал ей руку, и она смеялась и учила. — Надя говорила, морщась, как от зубной боли. — И это уже пошло по студии, и… — Надя что-то проглотила. — Она же любит вас… Зачем же она…
— Так! — Николай встал. — Надя, еще один вопрос: с ним никто больше не говорил? Разумеется, не о катке, а о том, чтоб не пил, не пропускал занятий, и вообще…
— Нет.
— Так пусть поговорят. А я нажму с другой стороны.
— Но, Николай Семенович, — всполошилась Надя, — вы…
Николай сжал ее руку.
— Все будет в полном порядке. Никто ничего не узнает. А поговорить с Костей надо сегодня же.
Николай зашел к Нельскому. Нельский, чистый, выбритый, без пиджака, в перламутровом джемпере, стоял перед столом, курил и рассматривал какие-то лежащие перед ним эскизы. Увидев Николая, он поднял голову.
— Как раз думал о тебе! Ты к Ниночке пойдешь? Ну так и я с тобой.
Николай сел.
— Пойдем. А что-нибудь случилось?
— Да вот, видишь, принес художник костюмы, — горько усмехнулся Нельский.
— А ну? — протянул руку Николай.
Нельский быстро собрал эскизы и спрятал в стол.
— A-а! Даже показывать не хочу. Наляпал, намазал дурак как на цыганскую юбку да и говорит: «Это — романтический стиль». А что ты так рано пришел? Поссорился опять? Так?
— Нет, не так, — сухо ответил Николай. — Слушай, что из себя представляет Онуфриенко?
Нельский пожал плечами.
— Ну как что? Ты ж видел его — тот, высокий, в модном пиджаке.
— Я спрашиваю не кто он, а что он. Ну анкетно, анкетно!
— Анкетно? — Нельский подергал ящик. — Двадцати пяти лет, служащий, работает в филармонии.
— Разве не в цирке?
— Нет, не в цирке, с циркачами он только иногда ездит летом. Холост, под судом и следствием не был. Что еще? Сын коммерческого директора Госспирта. Вот и все, пожалуй!
— А лично?
— Ну а лично ты его опять-таки видел — играл Яго в переходном. И, надо сказать, отлично играл, одет с иголочки, надушен, финтит. А вообще очень способный парень — пожалуй, самый способный на курсе.
— А Любимов?
— Э-э, нет! Не тот коленкор! — засмеялся Нельский и снова сел. — Вот ты думал — ну кто такой Любимов? Красавчик, резонер, декламатор, маменькин сынок, Митрофанушка. Поэтому он так и хорош в «Коварстве». Сама роль сшита по нему. Это вы с Ниночкой так разахались вокруг него, а его еще дрессировать и дрессировать! Вот так-то, друзья!
— А у Онуфриенко что?
— А у Онуфриенко отличная техника. Ритм. Чувство общения и подачи. Он умеет мячик и бросить, и поймать. С ним легко играется.
— И вообще ты его оставляешь в труппе…
— Конечно, оставляю.
— Конечно, оставляешь! Ну, а ты знаешь, что он большая и препаскудная бестия? Не знаешь? Вот очень жалко, что не знаешь. Ты худрук и не видишь, что у тебя творится под носом. Он и сам пьет, и других спаивает.
— А ты не пьешь? — быстро и резко спросил Нельский.
— Я…
— Не пьешь, значит, — ехидно улыбнулся Нельский. — Ну, хорошо, а спаивает он кого? Девочек?
— Костю Любимова.
— А черт бы вас! — Нельский стукнул ладонью по столу. — Прямо не Костя, а какой-то Иосиф Прекрасный — все-то его обижают, прижимают, соблазняют, а теперь еще, значит, и спаивают! Ну так пусть твоя любовь посадит его себе под юбку. Вот я ей, кстати, такой эскиз несу… А вот ты, кстати, знаешь, что я вчера из-за него и нее имел преотвратительный разговор?
— А что такое?
— Вот то самое, дорогой, — Нельский со зла кулаком раздавил спичечную коробку, — то самое, что приходит ко мне вчера Рябов и говорит: «По студии ходят гнусные слухи про Нину Николаевну», — и сам дрожит. Ну, мне понятно: Нина Николаевна — это же божество, сверхчеловек! Я спрашиваю: «А кто и что — конкретно?» Пыхтел, пыхтел, давился, давился и выдавил: «Любимов не так ее понял, а ребята разнесли». — Нельский посмотрел на Николая. — Слышишь? Ребята теперь уж виноваты.
