Она пошла было, но остановилась возле Юрки.
— Что, родимый, хороша бабка? От безволосья голова яйцом, второй месяц как тиф перележала, ну и остриглась под солдата, все равно клоками вылазили. — Она подняла шапку, и Скворцов сзади увидел голый зеленоватый череп и выругался про себя: «Фу, черт!»
— Ну, доволен теперь? — спросила старуха Юрку, прикрыла шапкой череп. — Говорят, от тепла волос после тифа быстрей отобьет. Страмно-то умирать голой… Тьфу!
Юрка хотел возразить, старуха махнула рукой.
— Ладно, ладно, стариком будешь — и над тобой еще зубы поскалят. А зовут меня Матреной Семеновной.
Она вышла, шаркая подошвами, Юрка присвистнул: «Я помню чудное мгновенье…», Скворцов опустился на стул и тихо засмеялся.
Он откинул коврик, слазил в подполье — пахло сыростью, землей и проросшим картофелем; став на четвереньки, он прополз лазом в огород, выход был тщательно прикрыт досками, затем сухой прошлогодней ботвой. Он осторожно разровнял, скрывая лаз, ботву; прохладное небо, ни огонька кругом, только где-то далеко опять слышался гул моторов, и его охватило тревожное чувство мертвой тишины, несмотря на далекий гул, на шорохи. Посыпалась земля под ногой, он услышал; тронуло ветром лист на тополе, он опять услышал. И в тишине, под тихим совершенно небом шла война, и сам он готовился ударить побольнее, ах, черт, если бы удалось, если бы удалось. Все тихо, тихо и сразу — на воздух.
Он вернулся назад в дом, вошел через двор на кухню, при свете маленькой керосиновой коптилки Матрена Семеновна мыла крупный, проросший, со сморщенной кожурой картофель, она спокойно оглядела Владимира.
— Проверил, сынок?
Он сел, наблюдая за ее умелыми старыми руками.
— У вас тут живет слесарь Аким Петрович, — сказал он.
— Живет, хороший человек Аким, дай бог здоровья. Все живут помаленьку, кто как может. Какая теперь жизнь — нынче жив, завтра…
Старуха обтерла руку о передник и, сняв шапку, мелко перекрестилась.
— Трофим велел Акиму Петровичу кланяться…
Старуха изнутри, пристально взглянула на Скворцова, отложила нож, молча накинула на плечи старенькое пальто и вышла. Скворцов подумал, позвал Юрку, тот успел прилечь, у него были сонные глаза; через заднюю дверь они вышли во двор и в тени сарая стали молча ждать возвращения старухи. Юрку спросонья знобило, они не разговаривали; скрипнула калитка, и в дом мимо них быстро прошел высокий человек в замасленном пиджаке. Скворцов сказал:
— Побудь здесь. Заметишь подозрительное, стукнешь в окно. В случае опасности — не жди, действуй сам, как обговорено.
Скворцов вошел в дом, заслонив коптилку, ему навстречу встал человек лет тридцати пяти, протянул руку.
— Наконец-то, я племянник Тихона.
Скворцов молча указал на дверь боковой комнаты.
— Пройдите, пожалуйста, в ту комнату, — попросил он и, шагнув следом, придавил дверь спиной.
— Пропуск?
— Сова.
Пришедший улыбнулся, у него была хорошая добрая улыбка, он спросил:
— Теперь можно сесть?
— Садитесь, здравствуйте. Я — десятый, зовите меня Владимиром.
— Я — Иван Веретенников. Вы осторожны…
— Приходится, — сказал Скворцов, припоминая все провалы, казалось бы надежно законспирированных, явок за последние два месяца. Это не могло быть простой случайностью, он ни слова не сказал об этом, он отметил про себя жесткость ладони Веретенникова, рабочая рука, а лицо — интеллигента, тонкие губы, умные глаза, кожа от машинного масла темная, наверное, нелегко давался непривычный труд.
— Нас двое, — сказал Скворцов. — Второй — во дворе.
— Напрасно. Возле дома есть наш человек, ему поручено следить. Смотрите, может произойти невольное недоразумение.
— Ладно, я его сейчас позову.
Скворцов вышел во двор и вернулся с Юркой. У Веретенникова мелькнуло в глазах удивление, слишком молод парнишка для опасного дела, Скворцов перехватил его взгляд:
— Мой брат, Юрка, — сказал он, улыбаясь. — Вымахал, не дотянешься. Ну, теперь можно и поговорить, наверное. Что вы думаете о деле?
— Трудный орешек. Базу и аэродром охраняет эсэсовский батальон — головорезы на подбор. Ближе трех километров не подпускают ни одной живой души. Из обслуживающего персонала всего один русский, машинист паровоза, подает цистерны под разгрузку. Один он имеет право проезжать на территорию базы — сплошной подлец, и у того за спиной непрерывно торчит солдат. Его давно пора бы убрать, да не хочется привлекать внимание раньше времени. В основном-то здесь пока тихо. А подступы к базе трудные, открытые, но группу среди железнодорожников станции удалось сколотить. Я вот думаю, как ловчее завязать бой возле аэродрома, отвлечь внимание, в это время и проникнуть на базу. Два человека, как установлено, будут в вашем распоряжении, хорошие ребята, надежные, я вас познакомлю.
— Вы думаете отвлечь внимание охраны?
— Аэродром и базу охраняет один батальон… Собак у них мало, самое страшное — собаки. Их всего шесть. Мы завяжем бой и станем уходить, они пустят собак.
Скворцов взглянул Веретенникову в лицо, и тот отвел глаза в сторону, помолчал.
— Я понимаю. Вся отвлекающая группа, скорее всего, обречена. Восемь человек. А где выход? Базу нужно взорвать любой ценой, сам знаешь. — Веретенников, не замечая, перешел на «ты», и Юрка украдкой взглянул на Скворцова; тот молчал, в словах Веретенникова все просто, и от этой простоты всем стало нехорошо. Хоть Веретенников и говорил, но никто из них не мог всерьез представить себе, что умрет. И Скворцов, и Веретенников, и Юрка, несмотря на зеленую молодость, убивали — безжалостно или с содроганием, в безрассудстве боя, от необходимости убить, чтобы не быть убитым самому, думая: «Ага, ага, я опять жив, значит, можно жить, значит, можно остаться жить, а убитый, мертвый уже не страшен».
— Подожди ты с похоронами, Веретенников, с этим всегда успеется. Я думаю, нужно обсудить другой план.
— Какой? — быстро спросил Веретенников.
— Во-первых, дождаться непогоды…
— А во-вторых?
— Во-вторых, среди охранников базы есть солдат Адольф Грюнтер. Необходимо с ним связаться и вместе разработать до мельчайших деталей всю операцию. Отвлекающая группа должна вступить, конечно, в дело, но только когда мины будут поставлены. Ты ведь хорошо говоришь по-немецки, Веретенников?
— Вообще, порядочно.
— Ну вот, бери Грюнтера на себя. Они парами ходят, своего напарника он ликвидирует, без этого, боюсь, не обойтись.
Юрка во все глаза глядел на Скворцова и молчал; Веретенников оживился, крепко пригладил волосы ладонями, довольный.
— Это имя каждый из вас должен забыть, как если бы вы его никогда не слышали, — продолжал Скворцов. — Вот связаться с ним, пожалуй, самая трудная часть операции.
— Куришь? — спросил Веретенников.
— Случается, курю, а сейчас, правда, совсем отвык. Махорку трудно добывать.
Веретенников вытащил пачку сигарет и, выпятив губы, прикурил от коптилки; вернулась Матрена Семеновна, и они прошли в комнату без окна, а старуха снова взялась за картошку и думала, что сможет сварить ее только утром, сейчас топить печь нельзя, слишком поздно и можно привлечь внимание. «Ничего, потерпят», — решила она, обмывая нож, затем закрыла ведро с очистками фанеркой и отставила его на свое место, к порогу. Она была стара, шестьдесят девять лет, и ничего не боялась, и то, что она сейчас делала, как-то помогало ей жить, у нее был один внук в армии, а единственная дочь умерла, и зять прошлой зимой скончался от язвы, и теперь ей пора бы на тот свет, хватит, пожила, загостилась, пора и честь знать. И вот однажды пришел этот вот Веретенников, назвался Ваней и передал ей поклон от внука, Александра Федоровича; поклон и коротенькую записку, и она, читая, плакала — она сразу узнала почерк Саши и вспомнила его белоголовым, быстроглазым мальчиком и как она тогда любила его. И этот Ваня ей сразу понравился, ей только не понравилось, что он отобрал у нее после записку и сжег на коптилке. Так надо, она понимала, и все-таки эту бумажку писал Саша, ее единственный внук, непутевый, переменил двух жен (обе хорошие оказались женщины) и все никак не мог жениться в третий раз, но теперь она все простила ему.
9
На следующий день, после обеда, к Матрене Семеновне пришла знакомая девушка, ласковая и тихая, она часто помогала старухе вымыть в доме и прибрать; Матрена Семеновна одобрительно оглядывала ее, часто думала, хорошая жена была бы для внука Александра, только вряд ли она пойдет за такого повесу — ведь все в поселке знали ее внука, так и оставшегося холостым. Матрена Семеновна все-таки часто говорила девушке о своем внуке и называла его Сашкой, а не Александром, это как бы делало его моложе и неопытней. Ведь Шуре, девушке, приходившей к Матрене Семеновне, еще не было семнадцати, сама Матрена Семеновна вышла замуж даже чуть моложе, где-то на шестнадцатом году, ничего особенного. Она хотела увидеть своего внука Александра остепенившимся, женатым и тогда уже умереть спокойно.
