— Больно же, черт, — сказал он, отворачиваясь, и зло, по-мужски выругался, как бы ставя себя на равную со всеми остальными; Скворцов тоже отвернулся, чтобы не смущать его.
В этом бою погибло пятнадцать человек, четверых тяжело покалечило, у одного были раздроблены ноги, и он уже умирал и надрывно кричал, и все втайне ждали, чтоб он скорее умер, до базы отряда с полсотни верст, он был все равно не жилец на белом свете.
Скворцов знал, почему сейчас в этом трудном задании он не отказал Юрке Петлину и взял его с собой. И все-таки хорошо дышалось в лесу летом, когда лист еще не упал, и земля вся зеленая, и лес зеленый, шумит. Редко к концу дня не бывает ветра, и настойчивый мягкий шум леса успокаивает, как будто вбирает в себя, думать не хочется, а в голову лезет всякая ерунда, вспоминается даже тот высокий эсэсовец, которого приволок недавно из разведки Рогов.
Да, фюрер приказал им воевать — тысячелетний рейх до Волги, до Урала, а там, где шумят сибирские кедры, — русский муравейник, работающий на империю, фюрер приказал, ах, какой гениальный человек фюрер, от ефрейтора до провидца, вершителя судеб мира — хайль фюрер! Нах Остен! Зиг хайль! Ну, нет, в это невозможно поверить, я не верю. За что же меня расстреливать? Я честно служу фюреру и Германии, это мой долг, я солдат. Я служу великой партии в мире, умереть за фюрера — великая честь! Хайль фюрер!
Так умирал сын галантерейщика из Ганновера Пауль Зеебом, эсэсовец двадцати семи лет, чистокровный ариец, и Батурин, переводивший его слова Трофимову и Глушову, не улыбался, Владимир Скворцов тоже вышел смотреть, как он будет умирать, — и Пауль Зеебом презрительно глядел на поднятые дула автоматов; Глушов, отвернувшись, сквозь зубы сказал, что его нужно бы повесить, Пауля Зеебома, рядового эсэсовца, прикопали в лесной лощине, дня через три какой-то зверек разрыл землю, и между раздувшимися пальцами Пауля Зеебома густо ползали мелкие муравьи. Кто-то из партизан сходил за лопатой и привалил могилу землей, толстым слоем. «Воняет, — сказал. — Надо было дальше отнести».
От Пауля Зеебома осталось несколько фотографий и писем, два из них Глушов приказал Фольгисону напечатать в «Ржанском партизане».
«Дорогой Пауль! — писала Зеебому жена Мери Зеебом из Ковелера, куда она уехала на время к своим родителям. — Ты должен забирать в России все, что только возможно. Даже если начальство это запрещает, лишь бы не голодать. Бери пример с Питти Клаппен. Он никогда не считается с начальством. Вы в последнее время ведь были лишены чего-нибудь вкусного, пользуйся всем, что только возможно: Россия ведь — большая страна».
Второе письмо — самого Пауля Зеебома (не успел дописать и отослать), он через каждую строчку целовал жену и приказывал ждать. «Дорогая Мери, — обещал он, — в следующей посылке я пришлю тебе прославленное донское шампанское, чтобы ты могла выпить его за мое здоровье. А потом, как только закончится эта адская русская кампания, мы построим себе чудесную виллу на берегу Ржаны, есть здесь такая чудесная река, и будем щебетать под солнцем, как пташки. Потерпи немного, мы здесь наведем новый порядок…»
Скворцов думал обо всем сразу и ни о чем, шел быстро, слегка прихрамывая; Юрка старался не отставать, иногда он забегал вперед поглядеть, что там шевельнулось под листом папоротника или в кустах.
— Не дури, — сердито сказал ему Скворцов. — Побереги ноги.
— Куда их беречь, хватит на мой век, — отозвался Юрка. — Знаете, Владимир Степанович, самолет бы нам, и на парашюте р-раз!
— Да уж конечно, — засмеялся Скворцов. — Дешево и сердито.
— Владимир Степанович!
— Говори, что еще надумал.
— Нет, не придумал. Говорят, баба тут одна ходит…
— Женщина, — машинально поправил Скворцов.
— Ну, женщина. Вот это да! Она убивает их топором, не могут ее поймать уже второй год. Говорят, она оберштурмфюрера в городе зарубила. Прямо ночью пробралась к нему на квартиру — и тюк! — остался в постели, черепок надвое.
— Перестань, кто ее видел?
— Никто. Говорят, ее нельзя увидеть. — Юрка смутился и проговорил неразборчиво: — Старухи говорят, что она дух господень. Не знаю.
— А ты веришь?
— Не знаю. Вроде и не верю, да фрицев же кто-то приканчивает. Какой уж дух, если черепок надвое.
Скворцов улыбнулся, он не первый раз слышал такие истории, он их относил к историям о чудесах. Божьи знамения, обновленные иконы в старых церквах, появление сразу двух солнц — теперь об этом то и дело говорили в селах старухи. Кстати, и этой женщины никто не видел, но говорили везде. Скворцов сам держал в руках сорванный с забора в городе приказ полковника Зольдинга, обещавший за коммунистическую садистку, живую или мертвую, тысячу имперских марок и участок земли в десять гектаров в любой местности России или Украины. Существовала эта мифическая женщина на самом деле или нет, но Зольдинг подтверждал сам факт и расписывался приказом в собственном бессилии. Скворцов, поглядывая на Юрку, вспомнил школу, в сущности, было бездумное счастливое время, вспомнил Лиду, как провожал ее на станцию, как металось стадо коров, и старика с трубкой в зубах на корове.
Вернется мирное время, и, если удастся уцелеть, трудно будет смотреть в глаза детям, ты видел, как убивают детей, глядел в мертвые глаза детей. Ты — простой сельский учитель, стал ли ты им по праву — это еще вопрос. А теперь твоя ценность равна цене пули, и если тебя убьют, это будет в порядке вещей, и никто не удивится — война! И хватит философствовать, подумай лучше о деле. «…Горючее — важнейший стратегический материал», — вспомнилось ему. Почему материал? Горючее имеет большее значение, чем сами самолеты, танки, машины, потому что без горючего все это мертвые возможности войны. База горючего у Россоши обслуживает несколько аэродромов бомбардировщиков дальнего действия. Кстати, именно на этом горючем фашисты бомбят наши войска на Центральном участке фронта. На станции Россошь есть наши люди.
«Скворцов, командование отряда решило поручить операцию вам».
«Хорошо, товарищ командир».
«Все данные, явки, имена у Кузина — командира разведки. Изучите, тщательно продумайте, составьте план операции».
«Слушаюсь».
«Это опасно. Вы имеете время отказаться. Вы должны быть готовы ко всему. Нет? Хорошо. Я так и думал. Подберите себе помощника. Документы есть, хорошо бы подобрать человека помоложе. Два брата из деревни Черный Лог. Ищут коня, купить для хозяйства. Впрочем, подробности тоже с Кузиным».
«Да, понял».
Что, собственно, понял? К чертовой бабушке, взорвем бензохранилище, если бензин стратегический материал и немцы берегут его пуще золота, два ряда колючей проволоки, собаки, запретная зона вокруг. Лучше всего разбомбить это место, но, очевидно, есть какая-то неувязка. Это — приказ Москвы: уничтожить во что бы то ни стало. Восемь магнитных мин, доставленных специально с Большой земли, плюс два человека. Учитель и ученик, который недавно впервые выматерился и произнес слово «баба». Бензохранилище — проклятая база, чуть в стороне от станции Россошь, горючая кровь войны, грохот танков и визг бомб, и у детей вываливаются внутренности, торчат сломанные кости оторванных рук. Врытые в землю колоссальные цистерны, молодой ельник, два ряда колючей проволоки и собаки. Эти немецкие овчарки — черт бы их побрал. Почиван выдал им почти полтора килограмма растертой в порошок бесценной махорки.
— Юра, давай-ка здесь будем ночевать, — сказал Скворцов, сбрасывая тяжелый мешок и осторожно опуская его в траву. — Сегодня мы должны хорошо выспаться. Кажется, и вода есть — ручей или озеро. Слышишь?
— Утки, — сказал Юра, вытягивая длинную шею и прислушиваясь.
— Именно. Птица из семейства утиных, гнездится по болотам, у рек и озер, насчитывает на территории СССР четыре десятка видов. Для средней полосы России характерны кряква, чирок, шилохвост, представляют промысловую ценность. До тридцать девятого года люди охотились на уток, теперь люди поняли, что есть более достойный объект приложения, и стали охотиться друг на друга. Мясо людей в пищу не употребляется, хотя съедобно, — не позволяет нравственность, человечество терпит посему огромные убытки. Людоеды прежних времен не отличались таким фарисейством. Логика есть?
Юрка, перестав прислушиваться, с изумлением глядел на Скворцова, тот, стаскивая сапоги, засмеялся и сказал:
— Баста, Юра. Ужинать и спать.
— Владимир Степанович, а кто такой фарисей?
— У древних евреев это человек, который думал одно, а делал другое. Знаешь, Юра, Библия и для меня — темный лес, я могу объяснить тебе не совсем точно.
— Пойду поищу воду, пить хочется, — сказал Юра.
— Сразу не пей, остынь немного. Завтра в ночь, кажется, доберемся уж до места.
— Схожу только посмотрю, где вода, Владимир Степанович.
