– Ну, вас не перекрутишь! – с досадой сказал Цимбал, обходя вокруг стола и нарочно не смотря на глечик.
Действительно, "перекрутить" Черноиваненко была вещь немыслимая, даже в новогоднюю ночь. Он и тут остался верен себе. Он терпеть не мог ни малейшего беспорядка и расхлябанности. Все должно происходить основательно, достойно. Он нарочно поставил свои испорченные часы на без двадцати двенадцать. Через некоторое время он переведет их на двенадцать, для того чтобы встреча Нового года произошла по всем правилам, как у людей. А сколько времени было в действительности, он не знал: может быть, три часа утра.
Подождав, когда все расселись вокруг стола, он посмотрел на часы и сказал:
– Без пяти двенадцать. Приготовились!.. Матрена Терентьевна, будь такая ласковая, нарежь товарищам хлеба и колбасы и налей им по полкружки вина. Детям тоже.
И хотя все понимали, что часы Черноиваненко не ходят и что все это делается лишь "принципиально", однако все почувствовали некоторое торжественное, приподнятое состояние. В этот миг все вокруг стало как-то наглядно празднично: и два добавочных светильника, и чистая простыня, которой был накрыт стол, и новая белая бумага, вырезанная фестончиками, которой Матрена Терентьевна успела застелить "полку" с книгами.
Запавшие глаза заблестели ярче, румянец выступил на похудевших, истощенных лицах.
Черноиваненко снова посмотрел на часы.
– Еще трошечки потерпите, – сказал он добродушно. – Без одной минуты двенадцать. – Он поднял свою кружку. – А вот теперь как раз ровно двенадцать. С Новым годом, товарищи!
Он еще выше поднял кружку и вдруг решительно, во весь голос запел "Интернационал". Все поднялись с кружками в руках и подхватили эту прекрасную песню, с которой было связано столько славных воспоминаний, этот грозный пролетарский гимн борьбы и победы. Они спели его от начала до самого конца, не пропустив ни одной строфы, все с новым и новым воодушевлением, с растущей страстью, особенно дружно подхватывая припев:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Ин-тер-на-цио-на-а-лом
Вос-пря-нет род люд-ской!
Затем они стали с кружками в руках обходить друг друга, чокаться и целоваться.
Петя увидел близко от себя потемневшие, расширившиеся глаза Валентины. В ту же минуту кровь хлынула ему в голову, и краска смущения с такой силой залила лицо мальчика, что на глазах выступили слезы и стало плохо видно. Валентина взяла его ледяной рукой за голову и три раза приложилась твердыми, прохладными губами к его щеке. Кружка заколебалась в его пальцах, и на стол потекло красное вино, которое тотчас стало на белой простыне лиловым.
Петя увидел Святослава, который подходил к ним с поднятой кружкой. Как через воду, он услышал его веселый голос:
– Ну, пионеры-ленинцы, с Новым годом!
И он увидел, как Святослав поцеловался с Валентиной. Они поцеловались почти так же, как и Петя с Валентиной. Разница была лишь в том, что Святослав, сияя золотистыми глазами, нежно взял Валентину рукой за нарядную голову, за то место на затылке, где у нее висел плетеный калачик связанных кос, и потянул ее к себе. Но вместо того чтобы оттолкнуть его, Валентина вдруг густо, жарко, как-то неистово покраснела, закрыла глаза и положила голову на плечо Святослава. Тогда он ласково наклонился к ней и три раза поцеловал ее в улыбающиеся губы.
– Но что меня удивляет больше всего, – воскликнул Леня Цимбал, – так это поведение нашего уважаемого первого секретаря! Вы заметили, что он даже не сделал нам итогового доклада?
– Итоговый доклад мы уже имеем, – сказал Черноиваненко, с удовольствием отпивая вино маленькими глотками и каждый раз совсем по-детски облизывая губы. – Вот наш итоговый доклад.
Он взял со стола записочку, которая была приколота к корзинке.
– Это оценка народом нашей работы. Судя по колбасе, хлебу и доброму красному винцу, оценка в основном положительная. Но имеется и кой-какая критика. Народ намекает на недостатки нашей работы. Он требует, чтобы мы не забывали своевременно доводить до его сведения сводки Совинформбюро. И я думаю, в наступившем тысяча девятьсот сорок втором году мы должны это также учесть в своей работе. Ведь мы не только подрывники – мы также еще и агитаторы, пропагандисты. Поэтому напомню слова Владимира Ильича, произнесенные им перед партийными работниками еще в годы гражданской войны: я их до сих пор помню! "Вы должны, – сказал Ильич, – твердо помнить, что вы не только пропагандисты-агитаторы, а что вы представители государственной власти, что каждый агитатор есть полномочный представитель Советской власти".
Это была хоть и маленькая, но все же речь. Но больше уже Черноиваненко не произнес ни одной речи. Ужин прошел весело, но, к сожалению, очень быстро.
Ух, какое это было удовольствие, даже счастье – класть в рот кусочки золотисто поджаренной, вкусной, острой колбасы с чесноком и перцем, заедать ее серым пшеничным калачом и запивать терпким красным вином, от которого чернели губы!
Все же на двадцать человек еды оказалось совсем немного – всего сантиметров по десять колбасы и по куску хлеба на брата. А вина и того меньше – всего по три четверти кружки. Так что в дело скоро пошла пайковая каша. После ужина стали, как водится, "спиваты".
Начала петь Раиса Львовна. Она раскраснелась от вина, развеселилась, и вдруг в ней на короткий миг пробудилась та, прежняя, добродушная и музыкальная Раиса Львовна. Своим прелестным голосом, сильным, страстным, с каким-то очень приятным надрывом, она завела "Виють витры" и сделала сердитый знак рукой, чтобы ей подтягивали, но все молчали, завороженные ее пением. И она спела одна под аккомпанемент мандолины Тараса Середы. Потом опустила растрепавшуюся голову на руки, и неизвестно было, что она делает смущенно смеется или плачет. Но, когда она подняла голову, ее глаза снова были мрачны и сухи.
– Товарищи, а теперь разрешите мне исполнить соло, а вы подхватывайте, – вдруг сказал Черноиваненко, который отродясь не пел соло, а обычно только подтягивал басом.
Заметно волнуясь, он порылся в своих бумагах, надел очки и, многозначительно посмотрев из-под них на товарищей, неожиданно запел довольно сильным, приятным голосом, дирижируя себе рукою, на мотив известной в свое время песни "Оружьем на солнце сверкая":
В сырых катакомбах глубоких,
Где воздуха мало порой,
Где много обвалов широких,
Живем мы родною семьей.
– За неимением у нас в организации члена Союза советских письменников, пришлось сочинять самому. Извините. Давайте, ребята! Ну-ка, дружно! Ну-ка, разом! Ну-ка, взяли! – сверкая очками, крикнул он и взмахнул карандашом:
Нам вера надежду рождает,
Нам вера и бодрость дает,
Кто верит – всегда побеждает,
Позиций своих не сдает.
– Хорошо! – сказал глухим басом Синичкин-Железный и даже зажмурился от удовольствия, смахнув сглаз слезу. – А я и не знал, Семенович, что ты поэт! Молодец, секретарь!
И все с особенным удовольствием и значением подхватили:
Кто верит – всегда побеждает,
Позиций своих не сдает.
Петя неподвижно смотрел перед собой, и в его утомленных глазах двоились, множились огоньки светильников, наполняя смуглый воздух катакомб хрустальными, как бы гранеными огоньками елочных свечей…
32. «КОМИССIОННЫЙ МАГАЗИНЪ»
Сначала дела Колесничука пошли недурно. У него был «чистый» паспорт. Его личность не внушала оккупационным властям никакого подозрения. Он был беспартийный советский бухгалтер Чаеуправления, сын одесского мещанина, приказчика известного мануфактурного магазина братьев Пташниковых. Стало быть, он имел какое-то отношение к торговле. Ему без труда выдали разрешение на открытие магазина «Жоржъ» Г. Н. Колесничука.
Задание, которое поставил перед Колесничуком Черноиваненко, заключалось в том, что, во-первых, комиссионный магазин "Жоржъ" должен был служить явкой, во-вторых, сам Колесничук – хозяин явки – должен был собирать информацию, необходимую для Черноиваненко, и, в-третьих, на Колесничука, как на владельца магазина, возлагалась обязанность всю чистую прибыль предприятия передавать в партийную кассу подпольного райкома.
Все это было крайне сложно, не говоря о том, что безумно опасно. Однако Колесничук как бы совсем не чувствовал опасности, которой подвергался каждую минуту. Он честно исполнял свой долг перед родиной, так же просто и скромно, как он исполнял его до фашистского нашествия, работая бухгалтером в Чаеуправлении. Может быть, сейчас он был даже еще спокойнее, по крайней мере – внешне. Его работу нельзя было назвать иначе, как героической.
Ему очень трудно было примириться со своей презренной профессией "частного" торговца. Но он знал, что принял на себя это унижение для пользы дела. Он дал слово Черноиваненко и старался торговать как можно лучше.
