Скиба вырвал пистолет из рук Шпагина и сказал тихо и твердо:
— Ты опоздал выполнить свою обязанность, товарищ командир роты, теперь его будет судить трибунал. — И затем, повернувшись к Хлудову: — В траншее я бы сам тебя застрелил, не колеблясь, ты десять раз заслужил это!
В землянку ворвался Густомесов, за ним Арефьев. Прищуренные глаза Густомесова смотрели недовольно, колюче. Он быстрым взглядом окинул землянку, подошел к Маше, взял ее руку.
— Докладывай, как это случилось! — бросил он Шпагину. — В каком взводе это было? В первом? А кто командир первого взвода?
Все взгляды направились на Хлудова.
— Я был... — запинаясь, ответил Хлудов.
— Почему был? А сейчас? В чем дело, что за чертовщина? — раздраженно обратился Густомесов к Шпагину.
— Этот человек бросил свой взвод во время атаки немцев и бежал с поля боя, — сказал Шпагин.
— Ты убежал с поля боя? — Густомесов с удивлением и брезгливостью разглядывал Хлудова. — Это правда?
— Правда, — тихо сказал Хлудов.
— А почему ты вернулся? На что ты рассчитывал?
— Я не прошу пощады — я хочу кровью искупить свою вину.
— Кровью искупить вину? А есть ли она в тебе, эта кровь? В твоих жилах течет грязная вода!
Густомесов быстро заходил по землянке, выталкивая сквозь зубы:
— Низкий трус... воробьиная душонка... Он, видите ли, жить хочет! А она, — Густомесов показал на Машу, — не хотела жить? А они, — он обвел рукою людей в землянке, — по-твоему, тоже не хотят жить? Да как же ты хотел жить — один, без товарищей, без Родины? Позор, на всю армию позор: в полку Густомесова офицер — о-фи-цер! на глазах у солдат бежал с позиции, которую ему приказано было защищать, в бою бросил свой взвод, пропустил немцев в тыл своим товарищам, бросил раненую девушку, все бросил: и честь, и совесть, все втоптал в грязь!..
Хлудов стоял, опустив голову.
— Что же ты молчишь? — закричал на него Арефьев.
— А что ему говорить — ему сказать нечего. У дезертира нет оправданий, — бросил Густомесов.
Не поднимая головы, Хлудов прошептал еле слышно: Простите, простите все...
Г ЛАВA XIV. НА ПОНИЗОВСКОМ ОЗЕРЕ
Ночь..
Недосягаемо высоко сияет в черном небе ослепительно белый месяц. В морозном воздухе кружится, сверкает снежная пыль, и сквозь ее серебристую кисею все окружающее кажется призрачным.
Взад и вперед ходит по траншее Федя Квашнин. Снег, схваченный легким морозцем, тонко поскрипывает под его валенками, на шапке и на плечах лежат пятна лунного света, лицо его кажется синевато-белым. Пулемет тускло блестит холодным вороненым металлом, на его замке ярко горит маленькая точка. Изредка Квашнин останавливается и прислушивается: он слышит доносящийся со стороны Ржева непрерывный глухой гул мощной артиллерийской канонады, не прекращающейся ни днем ни ночью. Это наши войска взламывают оборону немцев на подступах к Ржеву. Квашнин с радостью примечает, что этот гул с каждым днем становится все слышней — наши войска усиливают натиск.
В траншее сидят несколько солдат. С ними Пылаев и Скиба. От бруствера на них падает глубокая, иссиня-черная тень. Их в темноте не видно, слышен только негромкий, спокойный говор, да приметно, как поднимается вверх легкий, прозрачный парок от их дыхания. Люди, чтобы согреться, сидят, плотно прижавшись друг к другу.
В темноте вспыхивают желтые, разлетающиеся искры — кто-то из кремня высекает огонь, и то тут, то там разгораются красноватые огоньки, среди которых один выделяется своей величиной: это горит трубка Скибы.
— Сейчас, товарищи, началось массовое изгнание врага из нашей страны, — слышится тихий, но отчетливый голос замполита.
— Да-а, — восхищенно отзывается голос Матвеичева, — сто двенадцать дивизий разгромили за три месяца! Вот это удар!
— И заметь, Иван Васильевич, — добавляет Береснёв, — что погнали мы врага, не дожидаясь второго фронта!
Но Матвеичев уже размечтался, его теперь не удержишь:
— А что, ребята, если так дело пойдет, то Гитлер скоро и руки вверх?
— Ну нет, Матвеичев, — поправляет его Скиба, — гитлеровцы без боя не отдадут ни одного метра нашей земли.
— А ты не торопи, не подгоняй время, оно, время-то, и быстрей пойдет! — рассудительно говорит Береснёв Матвеичеву. — Уж на что, кажется, первая зима тяжелой была, а поди, выстояли! Вот уже и вторая зима к концу идет, а силы у нас прибавляется! Все придет своим чередом.
В тихом воздухе еще издали слышен треск мотора У-2, потом он, невидимый, низко пролетает над головами солдат, в сторону немецких позиций. Вслед за тем слышны глухие разрывы: самолет сбрасывает свой бомбовый груз. Немцы начинают бить по нему из крупнокалиберных пулеметов трассирующими пулями.
— «Огородник» полетел!
— Он, говорят, гранаты в землянки прямо сквозь трубы бросает!
В этих словах слышатся и уважение и любовь к маленькому и хрупкому, но бесстрашному самолету.
Вскоре самолет невредимым возвращается обратно, но уже стороной, и солдаты долго прислушиваются к равномерному треску его мотора, пока он совсем не затихает.
— Что-то очень тихо сегодня у немцев, — говорит Скиба. — Уж не затевают ли они чего-нибудь? Дай-ка, Федя, по ним пару очередей!
Квашнин стал за пулемет: гулкие выстрелы раскололи тишину, раскаты загремели и покатились над пустынным полем; на конце ствола желтокрылой бабочкой затрепетало пламя, темноту полоснул яркий сноп трассирующих пуль. Тотчас же вслед за ним справа и слева потянулись разноцветные нитки светящихся пуль, а в ответ им с немецкой стороны глухо застучали тяжелые пулеметы.
— Фрицы на месте! — доложил Квашнин и снова зарядил пулемет. — Совсем тихо у нас, видать, мы теперь надолго в оборону стали!
— До чего же опостылела эта оборона, товарищ замполит! — вздохнул Матвеичев. — Везде теперь наступают. А тут фронт с сорок первого года стоит. А ведь какие сражения идут!.. Тяжелый наш фронт, ух какой тяжелый!
— А давно ли ты, Иван Васильевич, говорил, что в обороне теплее да лучше, — заметил Береснёв.
Матвеичев сердито засопел, помолчал.
— Ты вот, товарищ сержант, много всяких поговорок знаешь, — сказал он, — а слыхал ли такую: кто старое помянет, тому глаз вон? То-то!
— А ведь и правда обидно, — поддержал Пылаев Матвеичева, — наши там что ни день, то город и десятки населенных пунктов освобождают! Да какие города — Воронеж, Ростов, Курск!
— Неверно это ты, Юра, горячая голова, говоришь, — Скиба похлопал Пылаева по плечу. — Мала наша высота, да из таких вот высот весь фронт слагается! Тут наш Сталинград, на высоте 198,5! Разве ржевцы не помогали воевать другим фронтам? Наверное, не одну дивизию врага на себя оттянули! Слышишь, какая молотьба идет?
Все повернулись туда, где небо, словно зарницами далеких молний, освещалось сполохами света, и затихли, прислушиваясь к доносившемуся оттуда рокоту и гулу артиллерийской стрельбы. Сейчас, после слов Скибы, солдаты еще острее ощутили, что они — неотрывная частица громадного фронта войны, протянувшегося от моря и до моря. Да, это из Сталинграда доносится до них гром великой победы, в которой есть немалая доля и их труда, героизма, крови, страданий...
В четыре часа утра в маленькой нише, завешенной куском брезента, зазвонил телефон.
— «Ока» слушает... — сонным голосом отозвался Ваня Ивлев и протянул трубку Скибе: — Товарищ лейтенант, вызывает командир роты.
Скиба услышал голос Шпагина:
— Скиба? Как обстановка? Все в порядке? Очень хорошо! Я иду сейчас к вам...
Через несколько минут Шпагин был в траншее.
— Слыхали?— в радостном возбуждении он обнял разом Скибу и Пылаева. — На-сту-па-ем!
— Кто?
— Мы?
— Когда?
— Мы, мы наступаем! Сегодня же, сейчас! Начинается штурм Ржева! Только что от Арефьева. У него там полно артиллеристов и танкистов! — Шпагин взглянул на часы: — За дело! Времени-то всего три часа осталось — в обрез!
Шпагин вызвал Молева и Ромадина и объявил задачу роты:
— Артиллерия начинает в семь сорок пять! Раздать всем патроны! Взводы подготовить к атаке! Все забирать с собой: сюда больше не вернемся!..
Шпагин радовался, что кончилась оборона, и в то же время ему было грустно покидать высоту 198,5 — кусок земли, который рота три долгих месяца отстаивала в тяжелых боях.
Шпагин выпрямился, оглядел траншею, неровной темной линией бежавшую по скату высоты — несокрушимой стеной стала эта траншея для врага, -— солдат, тесно обступивших его, и взволнованно сказал:
— А все-таки мы свою высоту немцам не отдали!
В траншее задвигались, засуетились невидимые до этой поры люди, тихо зазвенели укладываемые в вещевые мешки котелки, зазвякало оружие, послышались приглушенные голоса, по траншеям забегали связные.
В первый взвод явился артиллерист-наблюдатель от дивизиона тяжелых гаубиц:
— Вас огоньком поддерживать будем!
Пришедший с ним телефонист, пожилой сержант с черными лихими усами, видимо шутник и балагур, с видом превосходства разъяснил Квашнину:
