22. Я ее дядя!
Барабуха вспомнил, что к Скворцову приходила Антонина, только на третий день вечером.
— Что ж ты, сука, молчал? — бледнея от злости и медленно подходя к Барабухе, спросил Скворцов.
— Позабылся…
— Дурак!..
К удивлению Барабухи, Скворцов не ударил его, а только отшвырнул прочь от вешалки, накинул пальто и исчез.
Антонины не было дома.
Скворцов пошел через час и опять не застал. Барабуха сидел на своем стуле у двери и с опаской поглядывал на бегающего по комнате Скворцова. Потом Скворцов налил себе коньяку, выпил, сплюнул и лег на диван. Барабухе очень хотелось коньяку, но он боялся попросить.
— Может, уже вернулись, — сказал он, надеясь, что Скворцов уйдет, а ему удастся тем временем украсть рюмку коньяку.
Скворцов молчал.
Только на четвертый раз он застал Антонину. Дверь опять отворил Пюльканем.
— Дома?
— Дома.
Скворцов повесил пальто, пригладил волосы и постучал в кухню. Ответа не было. Он постучал еще и прислушался, но ничего не услышал, кроме шагов Пюльканема. Тогда он распахнул дверь и вошел.
На плите, застланной тонким бобриковым одеялом, одетая, лежала Антонина. Глаза ее внимательно смотрели на Скворцова.
— Здравствуйте, — тихо сказал Скворцов.
Она не ответила.
Он подошел к ней и взял ее руку. Рука была суха, шершава и горяча.
— Заболели? — спросил он.
Антонина молчала. Он наклонился над нею. От нее веяло жаром. Губы ее пересохли, лицо горело. Вдруг она громко и отчетливо попросила пить. Он обернулся, чтоб посмотреть, где чашки, и испуганно присвистнул: кухня была совершенно пуста. Под светом лампочки без абажура сверкал кафель. Чашка стояла на полу, на книгах, застланных чистой салфеткой. Пол был подметен, но не до конца. Веник лежал на полу посередине кухни. На венике сидела кошка и мылась.
— Пить, — сказала Антонина, — пить, папа!
Скворцов налил воды из крана, но испугался и попросил у Пюльканема кипяченой.
— Нету, — крикнул Пюльканем через дверь.
— Сволочь, — буркнул Скворцов.
Несколько секунд он постоял в кухне в нерешительности, не зная, что делать. Потом завернул Антонину в одеяло, застегнул одеяло английской булавкой и поднял Антонину на руки. Она была тяжела, и он запыхался, пока нес ее по лестнице. Дома он положил ее на диван, достал из шифоньера чистое постельное белье и постучал в стену старухе соседке. Пьяный Барабуха сидел на своем стуле у двери.
— Пойдешь за доктором, — приказал Скворцов, — моментально.
— Можно, — согласился Барабуха.
Пока старуха раздевала и укладывала Антонину, Скворцов еще раз сбегал в ее комнату и в охапке принес все оставшиеся вещи.
Доктор пришел в четвертом часу ночи. Антонина лежала тихая, с расчесанными косами, укрытая шелковым великолепным одеялом. Возле нее в качалке дремала старуха Анна Ефимовна.
— Ну, что такое? — с неудовольствием спросил доктор.
Анна Ефимовна засуетилась. Доктор присел на край дивана и заговорил со Скворцовым, как с мужем больной. Это был маленький, впалогрудый человек с землистым лицом и злыми губами. Он глядел на Скворцова в упор и спрашивал. Потом он приступил к осмотру.
— Снимите с нее рубашку, — приказал доктор.
Скворцов не отвернулся даже после того, как Анна Ефимовна сердито замахала ему рукой. Он не хотел и не мог отвернуться. Он непременно должен был видеть.
Анна Ефимовна подоткнула под спину Антонины две подушки, загородила лампу коробкой от табака и заслонила Антонину своим телом.
Скворцов шагнул вбок, но опять ничего не увидел, потому что доктор со стетоскопом наклонился над Антониной.
Тогда он достал из шкафа коньяк и выпил.
— Папа, — тихо позвала Антонина, — папа, пить…
У нее оказалось крупозное воспаление легких. Пока доктор писал рецепт и распоряжался об уходе за ней, она тихо просила:
— Пить, пить, пить!
Анна Ефимовна всхлипнула и напоила ее теплой водой из стакана. Доктор встал. Скворцов вынул из бумажника пять рублей и протянул доктору.
Доктор скривил губы и сказал, что за ночной визит он берет десять.
— А я плачу пять, — строго сказал Скворцов, — или совсем ничего не плачу.
Доктор презрительно улыбнулся, взял деньги и ушел не попрощавшись. Анна Ефимовна стояла возле дивана красная и злая. Скворцов, улыбаясь, смотрел на нее.
— Принципиальный ты, Леня, — сказала старуха, — страшно даже на тебя глядеть. Была б я твоей матерью…
Она всхлипнула, как давеча, и, отвернувшись к Антонине, укрыла ее одеялом до подбородка.
Барабуха дремал у двери. Скворцов разбудил его и велел проваливать.
— Можно, — сказал Барабуха и лениво поднялся.
Скворцов запер за ним двери и постелил себе на полу, за шкафом. Улегшись, он закурил, но Анна Ефимовна прогнала его курить на кухню. Он покорно вышел.
— А говорите — принципиальный, — сказал он, — не знаете вы меня, Анна Ефимовна.
— И не хочу знать, — ответила старуха.
— Напрасно. Я человек неплохой.
Старуха молчала.
Засыпая, он слышал, как Антонина просила пить, и ему казалось, что он лежит в лесу, и птицы кричат над ним:
— Пить, пить, пить!..
На следующий день Скворцов позвал другого врача. Врач сказал, что положение серьезно. Антонина посерела, нос у нее заострился, веки стали темными, почти коричневыми, губы потрескались. До самого вечера она бредила. Скворцов не пошел в порт.
Вечером температура резко упала.
Анна Ефимовна обрадовалась, но врач стал еще серьезнее, чем был, и послал Барабуху к себе домой с запиской. Барабуха долго не возвращался. Врач считал пульс Антонины и заметно нервничал. Анна Ефимовна вдруг в голос заплакала и ушла в кухню.
— Чего вы? — огрызнулся Скворцов.
Она с ненавистью поглядела на него, но промолчала.
Позвонили. Он впустил Барабуху, матерно обругал его за опоздание и отнес врачу шприц и камфару.
В комнате было тихо, полутемно и душно. Врач сидел у дивана.
— Ну как? — спросил Скворцов.
— Плохо, — ответил врач и коснулся руки Скворцова пальцем, — надо быть готовым.
Скворцов опять ушел в кухню. Там Барабуха жевал хлеб.
— Что? — спросил он и кивнул на дверь.
— Надо быть готовым! — ответил Скворцов и, вздохнув, стал жарить себе яичницу с сыром и ветчиной.
— Молодая такая, и вот… — вздохнул Барабуха.
— Анна Ефимовна, вы опять перец куда-то запихали! — рассердился Скворцов.
Она подала ему перечницу и ушла к Антонине.
— Так как сделаемся с тем клиентом в отношении марафета? — спросил Барабуха. — Человек ожидает, неудобно.
— Цена — прежняя, — нюхая яичницу, ответил Скворцов.
— Они желали бы…
— А у меня нынче не такое настроение, чтобы торговаться! — огрызнулся Скворцов. — И проваливай отсюда, хватит кислород портить…
Утром Антонина открыла глаза и посмотрела в потолок. Там, наверху, было чисто и голубовато, как снег. Это так утомило ее, что она глубоко вздохнула и опять забылась.
Потом все оказалось залитым солнцем.
— Папа, — позвала она.
Над ней наклонилась незнакомая старуха.
— Ковер купили, — слабо сказала Антонина и потрогала ковер на стене ладонью.
Наступил вечер.
Она проснулась и увидела горящую спиртовку. Над спиртовкой что-то сверкало, а еще выше клубился пар. Потом спиртовку заслонила чья-то спина.
— Послушайте, — позвала Антонина.
Подошел Скворцов и сел на диван. Она узнала его, улыбнулась, вздохнула. Он нагнулся к ней и спросил, что случилось, зачем она приходила к нему тогда, не произошло ли несчастье.
— Да… нет… все равно, — ответила она, силясь вспомнить.
И уснула.
Скворцов взял номер журнала «Мир приключений», с воем зевнул и стал разглядывать картинки. Ночью Антонина проснулась, попросила напиться. Он протянул ей чашку с питьем и сказал строго:
— Я твой жених, никуда тебе, любушка, от меня не деться, объясни, что случилось. Я должен быть в курсе, сама понимаешь.
Антонина сморщила лоб, коротко вздохнув, рассказала про клуб, про то, как ей было там хорошо, про деньги.
— Кто ж это деньги в наружном кармане носит, — проворчал он. — Тоже, голова. Ну ладно, поправляйся.
— Спасибо вам! — засыпая, прошептала она.
— Еще «спасибо»… — сказал он, почти растроганный.
И отправился спать.
Когда наутро Ярофеич и стриженая Лена Сергеева вошли и кухню, Скворцов, поставив ногу на табурет, чистил ваксой ботинок.
— Старосельская здесь живет? — спросила Лена.
— Нет, не здесь.
— А нам сказали, здесь, — недовольно проворчал Ярофеич.
Скворцов снял ногу с табурета и остановился в выжидающей позе.
— А может, вы знаете, где она живет, — спросила Лена, — нам ее очень нужно.
