— Сушишься сегодня? — спросил я Андрюху, того самого, рассказывавшего, как Стрельцов затаскивал в ворота защитника. — Сушишься?
Он улыбнулся мне, дилетанту, бывалый, приуставший уже как бы, игрок и кивнул. Да, мол, есть маленько, надо, надо, пусть другие поработают, попашут.
Но я уже знаю: запасным быть тяжко. Обидно. Вредно, может быть. Сиди и надейся, смотри на часы, верней, спрашивай про время у кого можно, — а вдруг повезет, вдруг тренер выпустит заместо кого-нибудь уставшего или подкованного, или вместо того, у кого не идет сегодня игра. Вдруг? Вдруг? Устаешь больше, особенно, если команда твоя проигрывает, а ты бы, может, смог.
Сычугин — тренер новый. Матч от матча проводит смотрины: меняет, переставляет, пробует. И праздник, разумеется, но и трагедия.
В перерыве он сказал: «Вы мяч-то, ребята, держите! Думаете, отпинывать будете — отдохнете? Больше устанете! Гол пропустили и растерялись, стоят, отпинывают… Вы играйте, играйте — что бы ни случилось». Ах, думаю я, что за золотые слова! И в жизни ведь так: отпинываешься от вопросов, как жить, что делать, кто виноват, а лучше на душе не становится. Все равно приходится решать.
Они и решают, как могут, играют свою игру.
Я смотрю, как ставят плечо к плечу стенку. Ставят и глядят: вот сейчас их будут расстреливать. Страшно, убойно. А они идут, сами, приближают себя к мячу. Чтоб заслонить собою ворота, чтоб и ударили по ним, да не забили. И все, что можно тут для себя: прикрыть немного руками пах. Да и то. Иные будто и прикрывать стесняются.
Судья руками отодвигает их подальше. Отходят, но снова надвигаются. Потом где-то посередине между желанием судьи и желанием стенки мяч наконец установлен. Удар. Отбой. Еще удар. Аут! Слава богу!
Правда, не все всегда выдерживают. Некоторые незаметненько отходят, отворачиваются, не мое вроде бы дело. Но это редко. Редко. Футбол игра товарищеская.
Юра Нутиков, любимый мой мальчик-игрок, выходит вдруг один на один с вратарем. Сам не ожидал, в растерянности, но бежит, ведет, делает свое дело. И тут его толкают, сзади, но квалифицированно: судья молчит. Юра падает на вратаря и бодает его слегка головою. И тот же толкнувший Юру защитник замахивается на него рукой. Святое, мол, дело — заступиться за вратаря. Притворство, конечно. А Юра, который только-только начал играть за взрослую команду, обернулся и стал ждать, готовый, если понадобится, продолжить «дискуссию». И тот ничего, не стал продолжать.
Я люблю смотреть на Юрино лицо. Особенно если он не играет. Оно у него чистое, немного растерянное и какое-то как бы печальное. Ему будто жаль, будто это он виноват во всех проигрышах…
Еще игра. С «Запсибовцем», Новокузнецк.
Траву вчера подстригли. Ездила полдня, урчала маленькая подстригальная машина-трактор. И вот с травы упали зерна, и на них прилетают голуби и воробьи. И клюют. У голубей стая большая, сизая, а у воробьев низенькая, мелкая и серенькая. Когда воробьи, взлетая, пролетают над нашей лавочкой, мы пригибаем головы. Так мало они тут боятся.
Идет игра, а голубь сел в штрафной площадке, вокруг него бегают, а он сидит, не улетает… Потом улетел.
Первый гол забили нам так.
Открылся их левый нападающий, ему преградил путь случившийся тут Маштаков, защитники не страховали (Маштаков!), но «левый» завалил, как выразился потом Сычугин, Маштакова и ударил вдоль линии ворот. Наш вратарь упал и коленом забил мяч в свои ворота.
Маштакову ничего, хотя сам-то он и переживал, конечно, а вратаря с тех пор убрали. Дырку. Он теперь сидит на нашей лавочке через Колю Фокина от меня и комментирует события. Иронично комментирует.
Нутикова во втором тайме заменил Толя Беркутов, студент института торговли. Он играет мягко, умно и по-доброму. Первый бежит к упавшему противнику, хлопает по плечу: ничего, мол, хотя сбил и не он, не Беркутов. Юра Нутиков сидит на скамейке и делает вид, что не переживает эту замену. Перед нами на беговой дорожке воробьи. Один поднял семечко и упрыгал с ним в сторонку, а два других подлетели к нему, но сели чуть в отдалении, не атакуют. Не их, вроде бы, дело. Не касается. А тот, первый воробей, вдруг семечко возьми и вырони. И-и! Один из «посторонних» мигом тотчас его подхватывает и аж трясется от предвкушения. Это-то его и губит. Выронил! Слишком разволновался. И в ту же секунду семечко подхватывает третий…
Интересно, при неудаче все трое вели себя одинаково: не мое, мол, дело, какое-де мне дело! Сижу себе на лавочке, ну заменили, ну и что?
Проиграли этот матч 0:4.
А когда выбегали на разминку, ах, как было хорошо, мощно, радостно! Голуби взлетели под боковым солнцем… Голуби взлетели, а они бежали на кривоватых своих футбольных ногах, чувствуя мышцы, радуясь, предвкушая игру. И вот — снова.
Потом шли. Шли по тому же всё коридору под трибуной в свою раздевалку. Бутсы стучали громко, зловеще, как в детективном фильме, когда следователь-энтузиаст идет по чужой темной квартире с фонариком. Молча шли, мокрые по́том и несчастные.
Есть такой термин у лошадников: «Пробник». Это конь, которому сделали спецоперацию. У него и сила, и семя, он не мерин-кастрат, но он не конь больше, он не может больше сделать то, что хочет. Он Пробник. Его выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, гоняет их по полю, будоражит. Страсть его, больная уже, неразрешимая, готовит их к выходу настоящего коня-производителя. Его-то драгоценное семя, его золотую силу и бережет и экономит Пробник.
Не дай бог услышать, как кричит он ночью в своей конюшне!
5
Игра с «Динамо», Барнаул, с лидером подгруппы.
До игры к лавочке, где я наматывал Вите Маштакову эластический бинт на левое потянутое бедро, подошла его дочка, девочка лет трех, и стала на нас смотреть. Он сказал ей: «Ля-ля!» — и улыбнулся. Он протянул маленько — Ля-ай-ля-а! — а она засмеялась тоненьким голоском через заборчик и побежала к красивой женщине на пустой трибуне. К Витиной, стало быть, жене.
После оттянувшейся суеты первых минут Саньков и Нутиков прошли самостоятельно по левому краю и чуть не забили гол. Они и отобрали сами, и вели, но для завершения атаки им не хватило душевной силы, которая есть у «стариков». Не хватило. Они замельчили, спутались, стушевались. И гола не забили.
Зато гол забили нам.
Был удар через стенку, мяч в ней запутался, и Маштаков выбил его. Выбил и попал в динамовского второго номера. Мяч отскочил прямо в ворота. Как нарочно.
Дурацкий гол. Именно у лидера мы и могли, чувствовалось, выиграть.
Даже Сычугин за этот гол никого не ругал.
Играли-то хорошо.
Интересная вещь перерыв. Отстукав свое бутсами по деревянному полу, они (ребята) заходят в раздевалку, берут стаканы и зачерпывают чай прямо из самовара; сверху, через край. Потом садятся на низеньких лавочках, расшнуровывают ботинки и, раскидав пошире ноги, так, чтобы мышцы расслабились и получше отдохнули, сидят сутулые, прихлебывают с широкими паузами чай, а Сычугин ходит вдоль лавок и читает им мораль.
— Сережа! — говорит он Махотину. — Ну где ты бегаешь? Ты работать должен, предлагать себя, а ты?!
Гере Чупову говорит, что он, напротив, должен себя сдерживать. Не рваться то и дело вперед. Сычугин показывает: выпячивает грудь, руки отводит назад — так не надо. А надо — отклоняется, грудь впалая, локти в сторону. Все ясно. Оборона. Сычугин, думаю я, раз он тренер, тоже ведь был, значит, футболистом. Тоже бегал, мазал по воротам, хватался за голову, обнимался, когда забивали, а судьям кричал, что они подсуживают. И тоже били его по ногам. И хорошо, думаю я, что он закончил два института, что может вот так ребятам спокойно объяснять. И что не жлоб, это сразу видно.
Во втором тайме справа на трибуне то и дело кричали болельщики из Барнаула. Они, как говорят телекомментаторы, «приехали поболеть за своих любимцев». Когда динамовский нападающий, восьмерка, забил гол, они взвыли и минут пять скандировали жиденьким хором: «Де-на-мо! Де-на-мо!»
А этот восьмой (Коля сказал, что его приглашали в московское «Динамо») был очень похож на одного нашего знаменитого поэта. Длинный, самоуверенный и маленько выпендрюшный. Все-то он размахивал руками, все плевался, когда неточно ему подадут, а потом, когда вкатил-таки мяч в левый нижний наш угол, поднял, как кубинец, кверху кулак и так пробежал победно с полполя. Тут-то, само собой, болельщики-барнаульцы и взревели.
Хотя ребята даже из ихней, динамовской команды, я заметил, радовались не очень. Видно, что и им он не особенно, восьмой-то номер. Это тебе не Маштаков, думаю я. А Коля Фокин сказал про него: «Пижон!» и сплюнул.
У Санькова руки тоненькие, мальчишки, хоть он и здоровый, в общем, парень, хоть и голос у него труба. Ему везет. То упадут возле его ног, то вратарь выпустит мяч прямо на него, то угловой подаст, а мячик отскочит и прямо в штангу, чуть не гол. Он тоже любит поразводить руками, инно и струсить может, а особенно может полениться, посачковать. Но он и заводится, психует, становится бесстрашным. Да еще эта смешливость, глаза хитрые… Да, да, быть ему, вот только поднаберет команда ходу, — быть ему любимцем публики. А Толя Беркутов, который опять поменял за пятнадцать минут до свистка Нутикова, — он другой. Того будут уважать. И зрители, и ребята, и судьи, и противники. Лет через пять, когда уйдет Маштак, когда побывает уж капитаном Гера Чупов, капитаном станет он, Толя Беркутов.
