— Я тебе верю, — серьезно сказал Федор Иванович, будто от него зависело, посадить Пашку в коммунизм или не сажать его туда. — Верю, Паша.
— А что ж за стишки, Федор Иванович? Раньше в стенгазетку помещали, когда я еще работал в Цыгановке. А теперь? Неужели про это?
— Если, Паша, по-серьезному, то да, про это. Ведь дело какое? Вот решили мы вывести людей, видим, где свет этот горит, идем куда надо, а трудно идти, не так, как сперва казалось. Дорога не торная, никто и не показывает впереди, никто не идет, мы первые, мы впереди. Вот и получается. Ищем дорогу, пробуем и так и так. Бывает, и ошибаемся. Не-ет, это дело непростое. Ты знаешь, Паша, если глядеть только в одно место, в точку, все поймешь неверно. В точке может все быть. И эти слезы пока, и другое. А когда поглядишь на все, как все движется, на весь путь, вот тогда поймешь, от чего мы ушли и сколько уже прошли. А ведь есть такие, что за точкой не видят пути нашего и давай панику подымать. Тут, конечно, сами мы тоже виноваты. Уж больно громко кричали: даешь коммуну! В коммуне остановка! Помнишь, пели? Мировая революция прямо за углом ждала нас, к этому привыкли. Оказалось, не так. Потом опять начали спешить, посулили к восьмидесятому году коммунизм. Год прошел уже, а дел еще во-он сколько. Теперь мы поумнели. Голова трезвая стала, а люди привыкли надеяться. Раз обманули, другой раз — это без последствий не проходит. Не то чтобы обманывали мы, а сами обманывались, так будет правильней сказать. Но все же идем-то первые, это как раньше. Это ж наша гордость, а не только объяснение ошибок. Надо уметь этим гордиться. Вот о чем стишки пришли.
— Прочитайте, Федор Иванович.
— Это можно, не все еще написалось, но почитать можно. Это, Паша, я готовлю к празднику, к ноябрьским, опять для нашей стенгазеты, — Федор Иванович достал тетрадочку с полки, где книжки стояли, полистал, покашлял в кулачок. — Ну вот.
Мы вышли рано, до зари,
Еще над миром было тёмно,
Свободы вольной пахари,
России-Родины огромной.
Приостановился, на Пашку поглядел выжидательно, и Пашка отозвался:
— Вы, Федор Иванович, по-нашему говорите, т ё м н о. В стишках по-нашему не положено, скажут, неграмотно, по-деревенски.
— Пусть, Паша, говорят! В стишках все допускается. Я по Некрасову знаю. Ну, слушай.
Далёко было до утра,
Весь мир лежал еще во мраке,
А мы под громкое «ура»
Уже поднялись для атаки.
И покачнулися века,
И троны ночи обвалились,
Поднялась с кумачом рука,
Глаза Истории раскрылись.
Пока до сих пор дописал. Дальше нету пока.
— Спасибо, Федор Иванович. Спасибо.
— Дак, Паша, я по-родственному, ты ж свой человек. Ну, а по качеству? — Федор Иванович хитровато и вроде несмело выглядывал в щелочки глаз и голову чуть набок поставил. Видно, ждал Пашкиного отзыва, волновался.
— По качеству… Какое же качество, когда так здорово. Мы вышли рано, до зари! Это кто прочитает, сразу запомнит… Как же они, гады, сжечь вас хотели?! Сжечь человека, такую голову сжечь!
— Ладно, Паша, про это. Всех не пережгешь. Человек сильней зверя. А фашисты — это ж звери повылазили из человека. В науке называется — атавизм. Как вот бывает, у кого отросток хвоста вырастет, это только доказывает, что раньше был зверь, потом стал человек. Ошиблась биология, и вырос хвост, а история ошиблась, фашист вырос. Это последние ошибки. Не допускать такие ошибки — тоже входит в нашу задачу.
Пашка поцокал языком по-кавказски, головой повертел туда-сюда, а сказать ничего подходящего не мог. Он только повторил еще раз:
— Мы вышли рано, до зари… Спасибо, Федор Иванович. Про чай-то мы забыли, а он уже совсем холодный.
20. Михал Михалыч и Виталий Васильевич
Ночью не было никакой прохлады. Теплынь так и ходила волнами над землей. Наплывами обдавало жаром лицо, — видно, из нагретых степей приносило эти теплые волны. Михал Михалыч почти не вылезал из своего «уазика». Дотемна носился по участкам, а их четыре и разбросаны на десятки километров. Уже было ясно, что с уборкой управляются нынче вовремя. И неплохо. Урожайность вытянули на заданную цифру. Начали уже возить хлеб на элеватор. Конечно, может быть, и не было особой нужды мотаться по участкам дотемна, но сам Михаил Михалыч не мог отказать себе в этом удовольствии самому видеть все. Тем более что и разные мелочи скапливались везде, и требовалось вмешательство. Но даже если и не было нужды в этом вмешательстве, хозяйское присутствие — дело тонкое и щекотливое, которое трудно учесть в деловых размышлениях. Вот он летит по лесной полосе, завернул на проселок, а в сторонке комбайнер увидел в боковое стекло знакомый «УАЗ», заметил как бы даже случайно, мимоходом, а про себя подумал: директор приехал. И по-другому стало выстраиваться настроение, по-другому комбайнер этот себя чувствует. Трудно сказать, как по-другому, но в душе изменения в эту минуту произошли и будут держаться долго, может до самого конца рабочего дня, то есть до двух часов ночи. Один проехал, другой увидел — как оценить полезную отдачу этого мимолетного контакта? В чем польза таких наездов и проездов мимо занятых людей? А польза есть, спросите у того же комбайнера, у водителя, что притормаживает грузовик с зерном при встрече с директорской машиной, спросите у любого человека, занятого на уборке, и он вам признается в этой пользе.
И ценность, полезность мимолетных встреч на дорогах становится еще выше, если директор не только увидел комбайн ли, машину с зерном или рабочих на току, а еще и узнал человека в лицо, узнал и подумал: ага, Миронов поехал, или — это Сережкин комбайн пошел, молодец парень, или просто в сознании отпечаталось промелькнувшее лицо знакомой девчонки на току, у веялки, или триера. Нет, как хотите, а дело это тонкое, непростое. Знает ли об этом сам директор? Конечно, знает, хотя распространяться об этом не станет. Михаил Михалыч заметил далеко-далеко за стенкой пшеницы, как от легковушки, от ее крыши, от стекол отскакивают вспышки ослепительных горячих молний, вгляделся, немного притормозив свою машину, и сердце радостно толкнулось внутри, и толчок этот был ему приятен, и хотелось самому, со всем своим хозяйством, со всеми полями и своими людьми, выглядеть лучше в эти минуты и чтоб дело делалось лучше. Михал Михалыч узнал «Волгу» секретаря, Виталия Васильевича. Виталий Васильевич едет, подумал Михал Михалыч и свернул свою машину наперерез, чтобы не заставлять секретаря долго искать его по этим степям.
В сторонке от лесной полосы остановились две машины. Вышел Михал Михалыч, вышел и Виталий Васильевич. Михал Михалыч в клетчатой ковбоечке, без кепки, Виталий Васильевич в белой сорочке с засученными рукавами и в белой парусиновой кепочке. Лицо у секретаря блестело на открытом солнце, блестели глаза, чуть выпуклые, голубиные.
— Я вас, Виталий Васильевич, во-он где заметил.
— Тебя сначала водитель мой запеленговал. Смотрите, говорит, это директорская машина. И точно. Ну, пойдем в твою. — Виталий Васильевич махнул рукой своему водителю.
«Волга» развернулась и ушла восвояси. Комсомольцы — невольно хочется назвать так этих руководителей, бывших секретарей комсомола, — вытерли платками лица, отдуваясь от жары, и пошли в машину.
— Знаешь, сколько сегодня? — спросил Виталий Васильевич.
— Не смотрел на градусник, наверно за тридцать, — ответил Михал Михалыч.
— Сорок в тени, вот так!
Михал Михалыч сам за рулем. Дал газу, немножко посвежело на ходу, ветерком стало обдувать.
— Похоже, Михал Михалыч, заканчиваешь?
— Два дня — и все, Виталий Васильевич.
— Настроение?
Михал Михалыч отдернул руку от баранки, коротко вскинул ее, будто муху отогнал от себя, воскликнул:
— Прекрасное настроение, Виталий Васильевич.
— Ну вот, а помнится, плакался, обижают тебя, завышают норму урожайности, хлебопоставку.
— Вытянули, Виталий Васильевич. По урожайности вытянули и возить начали, пятый день уже возим на элеватор.
— Я и не сомневался. Мы же комсомольцы.
— Да, Виталий Васильевич, — кивнул головой директор. — Куда поедем, Виталий Васильевич? Чего хотите посмотреть?
— Посмотреть тебя хотелось, заверни на стан, как там у тебя на току.
Виталий Васильевич не мог привыкнуть, каждый раз удивлялся, как новичок, перед пшеничной горой свежего, янтарно отсвечивающего зерна. Под широкой крышей тянулся прямо-таки Кавказский хребет провеянной чистой пшеницы, золотая гора. С одного конца транспортером нагружалась машина, с другого, только что прибывшая от комбайна, разгружалась трехтонка. Рядом стоял весовщик, смотрел, как две молодки деревянными лопатами подравнивали ворох.
Виталий Васильевич поздоровался с людьми, зачерпнул пригоршню пшеницы, подержал на ладони, любуясь налитыми зернами, они казались ему живыми, новорожденными существами с прорезанной по одной стороне бороздкой, делавшей зернышко похожим на зародыш, на человеческий эмбрион. Маленький человечек! Понянчил Виталий Васильевич пшеницу в горсти и высыпал в ворох.
