Надо сразу после возвращения домой написать ему и решить все окончательно, обоим будет легче.
— Выпол-ним план гру-зо-пе-ре-возок! — прочитала по слогам Милка висящий на стене плакат.
Мальчишка обернулся и поглядел на нее с интересом. Чистенькая, с бантиком, и читать уже выучилась.
— Мила! — строго сказала Ирина Сергеевна.
— Это тебя так зовут? — спросил мальчишка.
— Вот именно, — сказала высокомерно девочка. — Впрочем, Людмила.
— Значит, Люда, а не Мила.
— А ты Владимир, но мать зовет Вовой, а не Володей, я слышала.
Мальчишка озадаченно поднял пушистые брови.
— Мила, перестань! — досадливо сказала Ирина Сергеевна.
— Беспокоит он вас? — спросила работница. — Вовка, принес бы мне пить.
Вовка охотно спрыгнул с дивана и побежал к двери, но тотчас возвратился.
— Кружка на цепи, — сказал он. — Иди сама.
Работница встала и пошла к выходу, где на табуретке стоял цинковый бак с водой.
У нее была отличная фигура, и, очевидно, поэтому она носит облегающую одежду — брюки и легкий свитер. Ирина Сергеевна вздохнула. У этой не будет душевных драм, все проще: лицом не взяла — фигуру подчеркивает, а работа, наверно, самая черная, тяжелая и простая. Чего же ей еще? Семья есть, на хлеб зарабатывает…
— Мила, ты куда? — позвала она дочь, которая соскочила с дивана к стоящему рядом мальчишке.
— Я погуляю с Володей, — сказала Мила. — Мы будем здесь, в зале, ты не беспокойся.
Мальчишка требовательно глядел на красивую крашеную тетю и ждал.
— Хорошо, — сказала Ирина Сергеевна, — только недолго.
Работница вернулась, вытирая ладонью мокрые губы, и опять села в свой угол, довольная, повеселевшая. Несколько суток в общем вагоне, июльская жара, духота — только вода и спасает.
— Притомились они, пускай побегают, — сказала она вслед сыну, который вел девочку за руку и поглядывал на нее покровительственно. — В Москву едете?
— В Ленинград, — сказала Ирина Сергеевна.
— А я на стройку.
Святая простота. Будто это не видно. Из какого-нибудь захудалого колхоза, наверное. На заработки.
— У вас красивый сын, — сказала Ирина Сергеевна.
— Хороший. В отца пошел, будто вылитый.
— Да? Ваш муж красив?
— Не муж — человек один. Встретились… Вовка вот остался, растет.
Какая трогательная доверчивость и прямота.
— Платит вам?
— Да нет, откуда. Я и не знаю, где он сейчас.
— Вот подлец!
— Нет, зачем же, он не подлец, он мужик хороший. — Работница положила ногу на ногу — стройные у нее ноги, длинные — и откинулась на спинку дивана. — Красивый он был, плечистый такой, ладный. Бесстыдник только. Раздеваться меня заставлял. Ну, правда, работа у него такая — художник, для дела заставлял.
— Так вы были натурщицей?
— Нет, в совхозе я работала. Совхоз в Казахстане новый организовали, на целине, там я и работала. По комсомольской путевке, призыв был. Мне и орден там дали, в другом совхозе, правда. Четыре года я там проработала.
— Вы героиня.
Работница усмехнулась:
— Куда мне, мужика просто искала. Хорошего мужика. Сама-то, видите, какая я, а деревня у нас маленькая, вот и ударилась на целину. Туда квёлый какой-нибудь не поедет — сильные приезжали, молодые, рисковые. А баб не было первые годы. Мне с моей рожей в самый раз.
— Напрасно вы так, — пожалела Ирина Сергеевна. — Зато у вас фигура, ноги вон…
Работница вытянула перед собой ноги в белых кедах, обтянутые узкими брюками, сказала просто:
— Этим бог не обделил, здоровое все, крепкое. Художник-то как увидал меня тогда у озера, так и ходил потом целую неделю, упрашивал: разденьтесь, говорит, еще, послужите искусству… Веселый был.
— И обманул? — Ирину Сергеевну уже захватил этот разговор.
— Нет, я сама. Раздеваться-то совсем надо было, а разве я разденусь перед чужим мужиком! Я и сказала ему прямо. Другие-то у нас — трактористы там, комбайнеры — тоже ничего были, да не полюбился никто, с ними я держалась строго, а этот сразу по душе пришелся: образованный он, красивый, сильный. И работник, видать, в своем деле настоящий. Первый-то раз, когда он согласился и после всего я разделась перед ним, так, верите ли, он глядит на мое тело, лицо у него горит, а в глазах — слезы!.. И не ко мне он потянулся, а листки свои сразу схватил, карандаши, кисти. Целыми днями меня рисовал. И когда рисовал, смотрел на меня так, будто гладил, я спиной даже его взгляд чувствовала, знала, на что он в эту минуту глядит… Хорошо рисовал, похоже. У меня родинка на животе… — работница поглядела на спящего старика, подняла темный свитер, обнажив белое тугое тело, и показала родимое пятно, напоминающее опавший осенний лист. — Вот эту родинку он тоже разок в точности срисовал. Да и вся-то я на его картинах как живая была. Извелся он со мной за лето. В ночную смену ходил за меня, чтобы днем я свободная была. А голову сзади только рисовал, когда лица не видать, а спереди когда рисовал, вместо головы круг делал. Я потом в журнале видала себя, родинку узнала и тело все — мое, а лицо было не мое — чужое. Правда, впору пришлось, красивая стала я с этим лицом — как царевна!..
Работница вздохнула, вытерла вспотевшее лицо, помолчала. Она не плакала, а улыбалась, глядя в одну точку и расслабев от воспоминаний… Наверно, она видела сейчас своего создателя-художника, который сделал ее красивой, видела далекую целинную степь с первыми палатками и себя, молодую и счастливую.
— А потом? — спросила Ирина Сергеевна.
— И потом хорошо было, — сказала работница, улыбаясь все так же мечтательно. — Все лето мы с ним прожили. Подружились. Для бабьего дела он гожий был, не жадный — настоящий мужик… Я на втором месяце была, когда он уехал.
— И адреса не оставил? — спросила Ирина Сергеевна, слегка покраснев.
— Он не знал ничего. Я хотела сказать, да раздумала: такого мужика связывать. У него своя работа, у меня — своя. Вовка зато вон растет, это уж общий, наш. Вовка, не балуйся там! — громко сказала она мальчишке.
Вовка гремел цепью у бака, пытаясь освободить прикованную кружку. Девочка стояла рядом и наблюдала. В нагревшемся за день низком помещении станции было душно.
— И не писал потом? — спросила Ирина Сергеевна.
— Прислал одно письмо, да я не ответила. Скоро я в другой совхоз перешла: неловко брюхо-то показывать, а потом вернулась в свою деревню.
— А сейчас что же, опять на стройку?
— Да так уж пришлось. Деревня у нас маленькая, сидишь, как в печурке, — тепло и не дует, хорошо вроде. Шесть лет прожила, а вот опять потянуло уехать. Дай, думаю, на мир погляжу, людей разных увижу, города. Может, и его где-нибудь встречу.
— Кого?
— Да Володю своего, художника, кого же еще. Он любил на народе быть, по стройкам ездить. Вы не слыхали про него там?
— Не слыхала.
— Может, еще приедет, подожду. В совхоз-то сперва я тогда приехала, а потом уж он. Через полгода.
— А если не приедет?
— Приедет. А не приедет, стройка большая, может, кого другого встречу, а его забуду. В таких местах мужиков хороших много.
— Боже мой! — не удержалась Ирина Сергеевна.
Ей было и жалко эту женщину, и поднималось непонятное раздражение на нее, такую блаженно наивную. Ездит на новые земли, на новые стройки; ее рисуют, награждают… Теперь вот сюда явилась, устроится, вероятно, на комбинат, где Игорь.
— Вы комбинат строить? — спросила Ирина Сергеевна.
— Его, — ответила работница. — Жить-то есть там где?
— Нет, — сказала Ирина Сергеевна. — Палатки одни, лес.
— Можно в палатках, мы привычные. Я ведь на год только в этот раз, проветрюсь маленько, — и опять в деревню. Через год Вовке надо в школу. Может, еще одного привезу, работать на ферме стану, детей растить, помощников себе.
Ирине Сергеевне хотелось поведать ей свои сомнения, показать на ту пропасть, которая нередко возникает среди людей, вовсе не таких далеких, как художник и его случайная натурщица, но сказать об этом она не смогла. Не потому, что стыдилась обнажить свое сокровенное, нет. Просто она чувствовала себя неуверенно с этими выводами, а за этой неуверенностью вставала совсем уж непонятная ревность.
— Опять красивого будете искать? — спросила она.
— Кого? — не поняла работница.
— Ну, если художника своего не встретите…
Работница усмехнулась:
— А как же! За такие-то версты, на пустое место… Плохонького я и дома найду и замуж выйду, только мне это ни к чему. По сердцу найду, по душе. Я на работе хорошая, способная, мужики это ценят.
И здесь она была права, до грубости пряма и права. Странно. И тот художник, который увидел необыкновенную для него натуру и пошел на близость, тоже, вероятно, не чувствовал никакой жертвы. Впрочем, у мужчин это происходит несколько иначе, хотя побуждением их поступков, причиной, служит все тот же жизненный закон…
