И тогда одна из девушек — Маруся Волчек, видимо так ничего и не понявшая, простодушно спросила:
— Так кто же сапожку обокрал?
Сразу стало тихо, и все лица повернулись к Марине. Она помедлила.
— Узнали, что ли?
— Да чего же там было узнавать? — сдерживая улыбку, ответила Марина. — Узнали даже, кто в окошко пролез. Оно ведь там такое маленькое. Вот Маша говорит, там только кошке или мышке пролезть.
Клава заморгала глазами и поспешно ретировалась на свое место. За нею молча последовали все участницы «налета». Остальные проводили их сочувственными взглядами и тоже разошлись по своим местам.
Вечером, по уже установившемуся обычаю, Марина и Маша сидели на крылечке. Ночь была темная и тихая. Заморозки, внезапно нагрянувшие два дня назад, отпустили, и на дворе снова стало влажно и сыро.
— Не понимаю, как же попала к капитану записка Птенчика? — спросила Маша.
— Может быть, ты ее выронила из кармана, а при обыске ее нашли.
Маша сидела рядом с Мариной, касаясь ее плеча своим.
Все было как всегда — и голос Маши, и теплота ее руки, и очертания знакомых бараков. Марина отвечала на вопросы своей приятельницы, видела ее глаза, улыбку. Но все время у нее было такое состояние, как будто она обворовывала свою помощницу. Она чувствовала себя предателем, хотя никакого предательства не совершила. Там, в кабинете Белоненко, уже собираясь уходить, она решилась задать капитану мучивший ее вопрос: «Почему отказали в расконвоировании Маши?».
Белоненко переглянулся с Галиной Владимировной, она отвела взгляд. Капитан немного подумал и сказал:
— У Добрыниной был побег. Вернее — попытка к побегу.
Марина не поверила своим ушам: Маша Добрынина — и побег!
— Это ужасно, гражданин начальник, — тихо произнесла она. — Я ничего не знала… Она мне никогда не говорила об этом.
— Кому же хочется вспоминать о непоправимой своей ошибке? В личном деле Добрыниной много разных пометок. Сколько раз я просил дать ей пропуск, но каждый раз безрезультатно. Мне весьма основательно доказывали, что она может повторить одно из бесчисленных своих нарушений.
— Но ведь это несправедливо! — вырвалось у Марины. — Тогда, значит, нельзя верить в исправление человека вообще!
— Не так уж несправедливо, — заметил Белоненко. — Если человек, совершивший преступление на воле, повторяет преступление в лагере, то почему мы не должны наказывать его?
Да, конечно, он прав. Надо наказывать. И вот Маша сейчас расплачивается за свою вину. И вот ведь какой характер! Хоть бы раз намекнула об этом побеге… Не доверяет? Или, может быть, ее прошлое, как и уродливые наколки на руке, навсегда оставило печать в душе и говорить об этом трудно? Может, она уверила себя, что для нее уже никогда, никогда не будет в жизни счастья…
Марина коснулась руки Маши:
— Скажи, вот эти наколки, их можно чем-нибудь свести? Так, чтобы не осталось и следа? Мне говорили, что все равно — следы остаются. Это верно?
Маша ответила не сразу.
— Не выведешь их, бригадир, — медленно ответила она. — И след останется до самой смерти.
Наступило молчание. Потом Маша повернулась к Марине:
— Я тебе когда-нибудь расскажу, как я потеряла в жизни свое первое, а может быть, и последнее счастье. Вот из-за этих наколок. Если бы знать… — с тоской проговорила она. — Если бы заранее знать… Проклятая наша судьба, бригадир, — немного помолчав, продолжала она. — Может быть, надо всех нас, как бешеных собак… чтобы не было этой заразы на земле. Может, не стоит таким, как Белоненко, тратить свою жизнь на нас…
Она встала и пошла к двери.
— Ладно, бригадир. Дыши спокойно. Жить все равно хочется, хоть даже и с наколками. — Она остановилась у двери. — Ты интересуешься, можно ли их свести? Спроси у Гали Чайки, что она думала, когда у себя на спине чертика наколола? Ведь ей теперь на пляже показаться нельзя — все станут пальцами показывать. А другие девчонки? Вот завтра наша баня — полюбуйся…
— Постой, Маша! — Марина схватила ее за руку. — У Гали? Чертик?
— Ну да… смешной такой… Языком дразнится.
Телефонограмма была получена в ноль часов двадцать пять минут. Капитану Белоненко предписывалось принять вновь открываемую на территории лагеря детскую трудовую колонию. Подтверждалось прежнее решение о назначении начальницей культурно-воспитательной части колонии Галины Владимировны Левицкой. Здесь же прилагался список лиц вольнонаемного состава колонии, и сообщалось, что пропуск на бесконвойное хождение заключенной Вороновой Марины Николаевны будет прислан фельдъегерской связью.
Месяц назад, когда пришло распоряжение подготовить один из лагпунктов к приему этапа несовершеннолетних, капитана Белоненко вызвали в Управление. Начальник Управления полковник Богданов коротко объяснил ему положение: этап следовал по месту назначения, но, в связи с изменением положения на фронтах, пришлось изменить маршрут и временно разместить несовершеннолетних в лагерях, которые были расположены на пути следования этапа.
— Я не могу сказать вам точно, сколько времени они будут находиться у нас. Может быть, месяц, может быть, больше. Но так или иначе мы должны организовать здесь для них нормальные условия жизни… Я имею в виду особенности содержания несовершеннолетних в лагерях. Вот, ознакомьтесь. — Он передал капитану бумаги. — Мне предоставлено право по своему усмотрению назначить начальника колонии. Лучшей кандидатуры, чем ваша, и не придумаешь. Кстати, — Богданов улыбнулся, — это дает мне возможность искупить свою вину перед вами. Сколько ваших рапортов о переводе в отдел детских колоний я отклонил? Два?
— Четыре, Алексей Александрович, — уточнил Белоненко.
— Обижались?
— Был грех, — признался Белоненко.
— Откровенно говоря, — сказал начальник Управления, и на его сухощавом, горбоносом лице мелькнула досада, — откровенно говоря, эти несовершеннолетние свалились мне на голову, как снег в июле. В жизни не приходилось иметь дело с этим контингентом. Режим для них особый, подход — особый, методы воспитания тоже особые… Словом, мороки с ними хватит.
Белоненко согласился: да, хлопот с ними больше, чем со взрослыми. Но, в общем, все это не так страшно, как представляет себе начальник Управления.
— Но не забывай, Иван Сидорович, что от лагпункта я тебя не освобожу, пока не закончат ремонт колонии. Так что на два фронта будешь работать. Помощь, конечно, окажем… Всемерную, — подчеркнул Богданов.
Белоненко взглянул на умное, некрасивое лицо своего начальника и сказал:
— Полагаю, что начальник детской колонии будет непосредственно подчиняться начальнику Управления?
— Да кто ж его знает, кому должна подчиняться эта колония! Конечно, официально никто не может вмешиваться в распоряжения начальника Управления, но и заместитель мой несет ответственность. И с этим надо считаться.
— Я надеюсь, Алексей Александрович, что вмешательство Тупинцева в дела колонии будет несколько ограничено. Вы сами только что сказали, что режим ее отличается от режима лагерей, да и вот здесь сказано по этому поводу достаточно ясно, — он указал на инструкции, лежащие на столе.
— Сделаем все возможное, — успокоил Богданов Белоненко. — А сейчас — о будущем составе вольнонаемных. — Он открыл одну из папок. — Штат у вас будет более чем скромный. Людей нет. Придется подумать и о том, чтобы подобрать проверенных людей из заключенных.
Белоненко уехал из Управления на следующее утро, успев побывать во всех отделах и поговорить со всеми, кто мог быть ему полезным в организации ДТК.
Новое назначение радовало его, и он не скрывал своей радости. Однако большинство из тех, кто узнал о новом его назначении, выражали ему чуть ли не соболезнование.
— Охота тебе петлю на шею надевать, — прямо сказал ему сотрудник финансового отдела. — Твое подразделение одно из лучших. На кой черт тебе понадобилась эта нервотрепка? Видел я таких «малолеточек» однажды… Волосы дыбом встают.
Начальник одного из лагпунктов, встретившийся с Белоненко в отделе снабжения, сочувственно пожал ему руку:
— Слышал, слышал… Добровольный крест на себя берете? Я бы, признаться откровенно, согласился лучше сам заключенным стать, чем работать с несовершеннолетними. Они вас через два дня под выговор подведут.
Зато начальник отдела снабжения майор Середа сразу встал на сторону Белоненко.
— А ты думаешь, он легких лавров ищет? Выговор! Будто ты застрахован от выговора на своем тихом лагпункте! Рассуждаешь ты, голубчик мой, не как коммунист, а как обыватель. Малолетки, преступники… А не мы ли с тобой, друг сердечный, виноваты, что у нас эти малолетние нарушители до сих пор существуют? Давай, Иван Сидорович, действуй. Не в одиночку будешь работать — поможем.
