Состав преступления… Убийства: на почве ревности, из мести, в состоянии опьянения, с целью грабежа… Мелкие и крупные аферисты, спекулянты, растратчики, воры и воровки… Капитан Белоненко очень хорошо знал классификацию этих «профессий». Для него не был тайной воровской жаргон, он знал все, что входило в изуверские «законы» преступного мира. По каким-то неуловимым признакам он без труда разбирался, в какой области «специализировался» тот или иной арестованный.
Капитану приходилось работать в режимных мужских лагерях, где содержались люди, потерявшие человеческий облик, забывшие, что такое родина, долг, совесть, вспоминавшие слово «мать» только в сочетании с самыми изощренными ругательствами.
Да, этих людей надо изолировать от здорового общества. Но прежде их нужно было обнаружить, выследить, поймать с поличным — «взять на деле». Их нужно было допрашивать — долго, упорно, настойчиво.
Белоненко работал в уголовном розыске. Он знает, что такое борьба с преступным миром. Дважды его привозили с оперативного задания без сознания, три раза он истекал кровью от удара финки; однажды пуля бандита просвистела на миллиметр от его виска. И все же он упорно и настойчиво продолжал свою опасную работу, о которой так мало и так неверно знают те, ради которых он рисковал жизнью.
Он присутствовал на допросах, втайне приходя в бешенство от наглых, хитрых, дерзких или нарочито глуповатых ответов подследственных. В юности его восхищала и удивляла железная выдержка следователей. Немало времени прошло, прежде чем он выработал в себе такую же выдержку, такое же упорство, такую же обдуманную последовательность каждого движения, каждого слова и взгляда.
Он бывал в залах, где происходили судебные заседания, прослеживая до последнего акта трагедию человека, поправшего законы общества. Он слушал суровые и торжественные слова: «Именем закона…», видел, как изменяется лицо у самого, казалось бы, закоренелого негодяя, когда звучали в зале слова обвинительного заключения и приговора.
Вот и окончен последний акт драмы. Осужденного берут под конвой. Пустеет зал. Расходятся по домам неродные заседатели, усталый прокурор и защитник. Уборщица подметает помещение — она тоже спешит домой, к своей семье, к детям.
Все кончено. Именем закона…
На этом, как правило, ставят точку авторы детективных романов. Порок наказан, справедливость торжествует.
Но неужели никто из присутствующих в зале суда, никто из авторов и читателей детективов, где разоблачаются и наказываются преступления, никто из них не подумает, что — нет! Еще не все кончено! Неужели они не понимают, что окончено дело о преступлении, но не дело о человеке, совершившем преступление?
Нет, нельзя ставить точку на словах: «мерой пресечения избрать содержание в исправительно-трудовых лагерях сроком на…» Как бы ни опасна была работа уголовного розыска, каким бы талантом ни обладал следователь и как бы блестяще ни знали юриспруденцию прокурор и защитник — они сделали только половину большого и трудного дела.
Но жизнь человека не кончается в кабинете следователя и в зале народного суда. Там заканчивается жизнь преступника. Жизнь нового человека начинается тогда, когда он переступит ворота зоны лагеря. И потому каждый работник исправительно-трудовых лагерей, непосредственно соприкасающийся с осужденным, должен иметь все качества, которыми обладают и следователь, и прокурор, и защитник, и судья.
Перед ним стоит человек — озлобленный, угрюмый, с вызывающим и наглым взглядом. Тупой звериной ненавистью этот человек ненавидит тех, кто отдает все свои силы, энергию, способности, нервы для того, чтобы в этих угрюмых глазах засветилось сознание; чтобы эти руки, может быть обагренные кровью, познали сладкую усталость труда; чтобы через какой-то срок от ворот вахты пошел в жизнь новый человек, которому первый встречный на пути сможет сказать слово «товарищ».
Именем закона этот человек сегодня изолирован от общества — именем жизни он должен быть возвращен обществу.
И если бы капитану Белоненко пришлось когда-нибудь писать книгу, то он не поставил бы точку на эпизоде, заключающем сцену суда. Он не считал бы свой долг выполненным до конца. Его книга была бы написана не о преступлении и наказании человека, а об его исправлении и обновлении.
Но капитан Белоненко не находил в себе никаких склонностей к писательству и потому ограничивался дневниковыми записями, которые вел в течение многих лет.
Очередная тетрадь была начата в тот день, когда начальник Управления сообщил Белоненко о новом назначении. А последние строки уже законченной тетради были таковы: «То, что некоторые у нас здесь называют „системой Белоненко“, совсем не является моей системой. Методы воспитания и перевоспитания человека, участие в этом деле всего общества, а не отдельных специальных сотрудников наркомата — разве это моя идея? Мы доживем еще до того времени, когда бороться с нарушителями норм общественной жизни будет не только оперативный работник, не только сотрудник милиции, а каждый гражданин. И судить их, наказывать их будет общественность. В этом одна из закономерностей развития нашего общества».
…На окне но было решетки. «Кукушка» шла со скоростью двадцать километров в час, и Марина не отрываясь смотрела на кустарник, близко подступающий к полотну узкоколейной дороги, провожала взглядом каждое дерево, на котором еще сохранился яркий осенний наряд. Ее радовало и удивляло все: клочья дыма на верхушках деревьев, рубиновые кисти ягод на ветках какого-то неизвестного ей куста, бурая трава вдоль полотна, запах влажного листа, грибов и горьковатый дым, напоминающий о дальних и неизведанных дорогах.
В вагоне для бесконвойных пассажиров было мало. В углу сидели две женщины в осенних пальто, с платками на головах, с сумками и чемоданами. Одна из них — помоложе — шептала что-то соседке, горестно качая головой, другая перебирала какие-то бумаги, близко поднеся к глазам, видимо никак не понимая, что же там написано. Марина догадалась: едут после свидания.
Рядом с ней сидели двое мужчин. Один — пожилой, в замасленной телогрейке, другой — молодой парень в комбинезоне и со связкой фарфоровых изоляторов на толстой проволоке.
Марина прислушивалась к торопливому стуку колес, осматривала вагон, который нравился ей своей печальной старомодностью, изредка поглядывала на своих соседей.
Два месяца тому назад она не могла бы поверить, что будет ехать в вагоне для бесконвойных с пропуском в кармане. Этот пропуск она время от времени нащупывала, как бы желая убедиться, что он здесь, с нею, что это не сон, а самая настоящая явь. В пропуске лежит командировочное удостоверение, в котором сказано, что
«з/к Воронова Марина Николаевна направляется в служебную командировку сроком на трое суток в детскую колонию».
В скобках помечено:
«бывш. 6 л/п.».
Там ждет ее Галина Владимировна. Они должны подготовить все к приезду колонистов. Сначала приедут мальчики с воспитателем — офицером, назначенным на эту работу после госпиталя, а потом и девушки.
Пропуск вручил Марине капитан Белоненко. У нее дрожали руки, и она кусала губы от волнения. Он, конечно, все это видел и потому поскорее выпроводил ее из кабинета, сказав только, что для бригады и, в частности, для Маши Добрыниной получение пропуска — тайна. «В командировку вы едете под конвоем, так им и скажите».
С пропуском в руках она подходила к вахте. Непередаваемое чувство ожидания прекрасного, которое откроется перед ней сразу же за воротами, охватило ее. Там будет необыкновенным все: и деревья, и кустарник, и трава, и сам воздух. Необыкновенным и прекрасным, потому что все это находится там, за пределами высокой ограды лагеря. Потому что все это еще вчера было недоступным. А теперь Марина может пойти все прямо, прямо, вон до той высокой осины — золотой в свете вечернего солнца. Можно наклониться и поднять желтый опавший лист, надкусить его тонкий стерженек и ощутить во рту горьковатый вкус. Можно сесть на пень, почерневший от времени, и прислушаться к голосам леса. Перелетных птиц уже нет, но, наверное, где-нибудь в кустарнике можно услышать щебетание какой-нибудь пичуги, мужественно переносящей зимнюю стужу родных мест. А самое главное, что ожидает Марину там, — это тишина. Она любила людей, любила шум и говор московских улиц, жаркие споры в студенческих общежитиях, она выросла в детском доме, ранняя юность ее прошла среди веселой, говорливой, неуемной в порывах и неутомимой в радостях комсомолии. Но в лагере она впервые почувствовала тяжесть вынужденного общения с людьми. Здесь никогда нельзя было остаться одной. Днем и ночью рядом были люди, от которых хотелось отдохнуть хотя бы на час.
Раньше Марина не ценила прелести тишины и не ощущала необходимости в одиночестве. Не ценила она и свободы.
