усмехнулся, кивнул, затянулся с силой сигаретой, выщелкнул окурок в рев и свист винта.
Вертолет шел, почти касаясь зеленого по-весеннему бока Далилы, прижимаясь к нему, чтобы выйти на цель в последний момент неожиданно для нее, цели. В пяти шагах от Олега — он стоял уже у открытой двери, обдуваемый теплым воздушным потоком, — проплывали хорошо знакомые тропки, скалы и расщелины Далилы, огромной гранитной горы, нависшей над обсерваторией. Ее белые домики раз и другой уже мелькнули впереди.
— Приготовиться! — скомандовал Саимрон, подтягивая к себе мешок. — Целься! Хибару надо накрыть точно!
Вертолет выскочил из-за последней скалы. Внезапности не получилось. По дорожкам обсерватории наперегонки бежали дети — большие и маленькие, одетые ярко и чисто, грязно и кое-как и почти голые. Со всех сторон они мчались к центру, туда, где вертолет, заканчивая уже маневр, зависал над крошечным невзрачным старым домиком, почти скрытым верхушками пирамидальных тополей, глядящим единственным окном в небольшой — два на два метра, но очень глубокий старый пожарный бассейн.
— Правее! — проорал Саимрон оглянувшемуся первому пилоту и рукой показал.
Тот незаметно сдвинулся правее домика — поправка на ветер, догадался Олег. Тополя гнулись от яростного вихря. Внизу приплясывали дети, взлохмаченные, развеваясь выгоревшими льняными патлами.
— Давай! — Саимрон взял огромный мешок, с себя ростом, и перевернул его, свесив горловиной наружу. Дождь цветов, подгоняемый вихрем от винта, обрушился на толевую крышу самой невзрачной, полуфанерной халупы обсерватории, устремился в крошечный садик около бассейна — цветы закрыли поверхность воды, распугав китайских золотых рыбок. Следующий мешок опорожнил Олег. Часть цветов разлетелась в стороны, дети их хватали, беззвучно — и тем напоминая золотых рыбок из бассейна — разевая рты. Их гвалт угадывался, но не в силах был пробиться сквозь рев мотора.
На крыльце камерального корпуса столпилось с десяток женщин-лаборанток. Они смотрели, смотрели, смотрели. Пять мешков цветов — маков, тюльпанов, колокольчиков, ирисов и еще каких-то, срезанных несколько часов назад, еще тяжелых от горной утренней росы, радужной метелью пронеслись в воздухе — не для них.
Та, для которой все делалось, которая и обитала сейчас в маленькой старой, на снос хибаре у бассейна, стояла на крыльце столовой — это совсем близко от «цели», и несколько маков случайно отнесло к ее ногам. В группе бородачей она одна. Сегодня ее день рождения, и цифра, кажется, не из тех, которые приятно называть вслух, и никому не пришло бы в голову вычислять, насколько она красива, — там, в камералке, есть и моложе, и красивее.
Она не по-женски твердо стоит, расставив ноги в рабочих сбитых ботинках, вылинявших джинсах, в мужской ковбойке с засученными рукавами. Смотрит, щурясь, усмехаясь, прижимая пальцами сигарету ко рту. Лида. Ее лицо прокалено горным солнцем и обдуто ветрами. Целое утро Олег и вертолетчики, радуясь идее необычного подарка, предвкушая всеобщее изумление, резали ножами эти груды цветов на альпийском лугу, который еще не попирала нога человека.
Еще один маневр по жесту Саимрона, и вертолет завис над крыльцом столовой. Олег тщательно прицелился: к ногам Лиды, среди отпрянувших бородачей шлепается рюкзак с особым, его, личным подарком, рюкзак, набитый исключительно одними ирисами, — их цвет особенно подходит к ее переменчивого оттенка глазам и неярким краскам, сдержанному, сильному — слишком для женщины, иногда думает Олег — характеру.
Лида поднимает рюкзак, машет рукой с сигаретой между пальцами. Вертолет делает прощальный круг, пригибая к земле тонкие саженцы будущего яблоневого сада, и летит дальше, на восток, к китайской границе, к якам.
2
Камешки сыпанулись…
Из-под ботинок куда-то вниз, в невидимость, за выпуклость проклятого спуска. Если б тишина, по звуку определил бы, как далеко несет их, шершавеньких, и есть ли там что-то еще, кроме пропасти и гибели. Но что делать, если нет ее, тишины? Ревет Кабуд торжественно, ровно, могуче. Тысячекратно отраженный в амфитеатрах темно-фиолетовых откосов ревом тысячной невидимой толпы, плотный шум клубится, длится в нескончаемой овации, долгих, поистине несмолкающих аплодисментах, когда все встают. Да, еще бы чуть — и для всеобщего торжественного вставания был бы весьма удачный повод. Почтить намять не очень молодого младшего научного сотрудника Олега Дьяконова минутой молчания.
Да, сыпанулись камешки… И что особенно примечательно и противно, сыпанули не только в бездну, подсказывая скорый путь к эффектной концовке сцены, но и в ботинки, неуместно, комедийно, по кило в каждый — горячие, острые, пыльные. М-да! С минутой молчания повременить и для аплодисментов пока рановато. Сползание замедлилось и даже приостановилось. Хотя можно, вполне можно, кто же спорит, еще ухнуться вниз на этой сыпучей подушке из каменных плиток — шиферная осыпь, самая коварная — при малейшем неосторожном движении. Так что ни занавеса, ни антракта пока. Действие продолжается, драть отсюда надо — и скоренько, скоренько, любой ценой, на любую крутизну, но без этой каменной смазки подлой в своей ненадежности, куда-то туда, где можно воткнуть каблуки ботинок и произвести подсчет шансов в менее принужденной обстановке.
Так… Куда ж? Ну, вот хотя бы и сюда, налево. Пятачок дерновины, подпертый снизу довольно большим на вид, надежным булыжником. Ничего бульдик, то ли валун, то ли скала коренная, с геологией всегда было неважнец, знать бы раньше, в какой обстановочке и для чего понадобится… Рискнуть? О чем разговор, другой бы спорил — но ведь выбора-то нет. Правда, если дерновина вместе с булыжником этим не выдержит броска, то… как вы говорите, звали этого староватого младшего научного сотрудника?
Замрите, аплодисменты! Только барабанная дробь! И вот уже напружинились ноги — хорошие крепкие ноги альпиниста, коротковатые, как в свое время жена Галя смеялась, для роли истинного героя-любовника, но здесь — то, что надо. Хорошо напружинились, как раз только в жизни могут… Туда, на травянистый островок, раз! Вниз бешено помчался поток камней, клубясь пылью, но уже без младшего научного сотрудника, так-то! Край дерновины закачался было зыбко, поехал вниз… Переступить! Хоп! Камень не сдвинулся. Все. Кажется, твердо. Вуаля! Теперь — хлопайте. Музыка — туш!
А тем временем — оглядеться, постоять без вредной суеты. А что, и сигарету… А это что? Смеху-то! Удочка в руке. Правда, сложенная. Пальцы аж белые, как вцепились. Надо же… Не выпустил, даже когда прощался с белым светом, — ведь был такой момент, когда сыпанулись они, шершавые. Так бы и описывал траекторию с бамбуковым удилищем, как указкой на неудачном докладе в семинаре… Поудил бы рыбешку на дохлого живца… А теперь дела почти что блеск. Травянистая полоска — от бульдика вверх, как коврик таджикский узенький длинный — курпача. Вот по ней, курпаче этой, — вверх надо, вверх, между двумя светлыми осыпями — дорогами к дьяволу. Светлые осыпи, — значит, живые, постоянно ползущие. Если б старые устоявшиеся, надежные — черные были бы, пропеченные солнышком.
