быстро приготовь омлет и кофе!
Текля ушла на кухню и долго там стояла, чуть ли не плача: что же это такое «омлет» и как его сделать? Руки тряслись, и она ставила на огонь то воду, то молоко для кофе. А пан, одеваясь, говорил жене:
— О, они хорошо знают, что мы стоим решительно на стороне австро-венгерской монархии и ее могущественного германского союзника. Но ты только подумай, сколько среди них мужиков. Ужас! И кто бы мог ожидать? Кто бы мог ожидать!
Чувствуя свою исключительную историческую миссию, он, надевая штаны, мечтал о героизме. И ему казалось, что сердце в его груди растет.
А перед ним раскрывались могилы, и оттуда выходили князья и гетманы. Они сидели на вороных конях, размахивали булавами и подсаживали его, чтобы тоже садился на коня.
Пан Юлиан натягивал штаны и от удовольствия потирал руки.
— Славно! Славно!
Стефа еще лежала в постели и сладко дремала. В дверь постучали. Вошла Текля, подала газеты и письмо.
Пан Юлиан взглянул в газету и отпрянул. На висках выступили красные пятна, а глаз стал часто-часто жмуриться. Держа газету перед собой, он засопел, забегал по квартире.
— Черт бы вас подрал, лодыри, недоноски, мужики! Как создавать историю с такими людьми, с такими свиньями. Позор, позор! Опять, конечно, недоверие Австрии к нам, руководителям. Негодяи!.. Хлопы!..
Пан Юлиан не находил слов.
Стефа очнулась от дремоты, окликнула строго:
— Юлиан! Что случилось? Опять волнуешься? Ты должен помнить о своем сердце!
Пан Юлиан в отчаянии протянул ей газету. Там было отчетливо напечатано:
«Стрелецкие сотни в Карпатах разбиты».
По этому поводу в польской газете была напечатана целая статья, проникнутая возмущением, гневом, и там говорилось, что такие негодные войска дискредитируют армию, что наверняка здесь не обошлось без москвофильской измены в руководящей верхушке стрельцов и лучше всего такое бесславное войско светлейшему императору Францу-Иосифу разогнать.
Пан Юлиан чуть в обморок не падал от злости. Останавливался у окна и, схватившись за лоб, застывал в трагической позе.
«Предать вождей! Таких вождей…»
Пытался вспомнить историческое прошлое. Кто еще попадал в такое положение, как он?..
Ходил по спальне, заложив руки назад, а Стефа, затаив дыхание, смотрела на него. В эту минуту он казался ей великим. И пан Юлиан тоже казался себе человеком необыкновенным.
Государственный муж скорбит. Да…
Медленно он подошел к столу, побарабанил пальцами, взглянул на письмо, взял в руки и, выкатив глаза (при этом один моргнул), надорвал конверт.
«Просьба немедленно прибыть на экстренное совещание».
Счастье имеет для каждого свои глаза и свой язык. Для нее вот уже два года глаза счастья открывались, когда Сень соседки Бойчихи под воскресенье приезжал домой из Львова, где учился с Мирославом, проходил мимо их хаты и, конечно, заглядывал в то оконце, у которого она сидела и шила.
Сначала большего ей и не надо было, только бы он не обошел стороной оконце, где ждали его девичьи мечты. Видеть его такого — высокого, с ясными глазами и русым чубом, такого сильного, полного здоровья, — это и было счастье. День ото дня он становился все прекраснее, и не только в ее мечтах, но и для всех. И так шла ему гимназическая форма, на которую в семье Бойчихи, как и в семье на Мирослава, работал каждый. Кто-кто, а они знали, что значит бедному идти в школу. Но зато честь была для всей родни. Разве не радость и для нее, что Мирослав учится. И потом получается так, будто он из Львова привез ей мечту о Сене, о своем товарище по учению. И что за жизнь была бы у Текли без него. А однажды весной, как только потеплело, она открыла окошко, которое было забито и никогда не открывалось, потому что знала: оно уже начинает мешать ее мечте. Мечте надо услышать слово от Сеня. И кто знает, посмеет ли Текля поднять глаза, если он скажет это слово. А когда мать заметила, что не к чему отворять окно, которое век было забито, она ответила:
— Мама, я все в хате, возле машины. Пусть и мне запахнет весенним ветерком, очень тяжел хатний дух, так и давит на грудь.
И мать согласилась:
— Пусть запахнет тебе, детка, пусть запахнет.
Все дома знали, что Текля для них после отца второй крейцер — и на их жизнь, и на науку Мирослава. Так пусть уж делает, что ей хочется. Пусть открывает окно, если ей так нравится.
И Сень сказал ей через это окно уже слышанное в мечтах слово:
— Текля, почему бы тебе не прийти когда-нибудь в читальню? Там у нас компания, такие славные забавы устраиваем. Придешь? Буду тебя ждать.
И она пошла и в то воскресенье танцевала с Сенем. А уже перед самой войной он шепнул ей в танце:
— Только тебя возьму, дай только науку свою кончу. Будешь ждать?
И все тело сквозь сладкую дрожь ответило ему ее счастьем: «Как же не ждать тебя, Сень?»
Потом Сень и Мирослав перед самой войной стали не только членами спортивного общества «Сечь», но и «сечевыми стрельцами», были в одной чети, вместе решили добровольно идти на войну и биться за Украину. И она хотела с ними идти и пошла бы, если б не твердое слово отца и слезы матери. И с того дня, как они ушли и убежал Ленько, она стала думать о всех вместе: «Сень, Мирослав, Ленько». Где они сейчас? Как они там? Стали героями? Или… Но страшное слово она к сердцу не подпускала. Война не милует никого?.. А как бы это выглядело, если бы они не пошли, в то время как большинство парней из «Сечи» и «Сокола» отправились. Это было бы трусостью, и стыд упал бы на всю родню.
Пан Юлиан и пани Стефа сумели это оценить — потому и взяли в услужение не кого-нибудь, а именно ее. И хоть на этой службе она была недавно, пан Юлиан уже успел похвастать перед панами, бывавшими у него: «Между прочим, это сестра двух братьев, ушедших добывать славу для Украины». Текле хотелось громко сказать: «И Сень, Сень мой там воюет». Но слова эти звучали только в ее сердце.
Но почему, почему пан Юлиан так нервничает сегодня? И стал таким сразу после того, как прочитал одну из газет. Найти бы на его столе ту, что так его разозлила. И Текля искала и нашла ту польскую
