Последние месяцы он жил в зыбком мире какой-то недоговоренности, все знал, все решил, и ничего не мешало ему идти к своей цели — зарабатывать себе общественную валюту, которую он пустит в оборот позже. Каждый прожитый день — это лишь прожитый день. Ступенька. Главное — впереди. Так должно было быть по логике рассудка, а по логике вещей он живет хорошей жизнью уже и сейчас и всем доволен — у него, видите ли, цель — удержать гордое звание аса, натаскать Лешку-близнеца, чтобы он не осрамился в Париже, и уберечь Пифагора от доброй бабы… Ты не начинаешь переигрывать, Гена? Может быть, ты настолько вжился в свою роль передового рабочего, что сам поверил в себя, так же, как поверила в тебя Маша?
Он закурил, распаковал конструктор и принялся прикручивать одну железку к другой. Когда Маша вернулась с кухни, на тахте стоял большой горбатый автомобиль.
— Во! — сказал Геннадий. — Видали? Пиратский автомобиль под названием «Али-Баба-кривое пузо»! Дайте мне кусок тряпки какой-нибудь, я ему прилажу флаг с черепом и костями.
— Ой, не могу! — рассмеялась Маша. — Ну, фантазер! Сейчас я вам найду, где-то у меня была черная тряпка… Погодите, давайте мы сюда гномика моего посадим.
Она сняла с этажерки маленького человечка с бородой и сунула его в кабину. Человечек вдруг стал выглядеть очень воинственно и даже вроде усмехнулся.
— Али-Баба! Ну-ка, герой, мы тебя сейчас оденем, мы тебе еще и повязочку сделаем, честь по чести. — Геннадий оторвал от тряпки лоскуток и перевязал гному глаз.
— Вот! Садитесь, Маша, в эту таратайку, и поедем завоевывать мир!
— У вас хорошее настроение.
— Великолепное.
— А у меня не очень.
— Что так?
— Да так… Работа. Садитесь, чай стынет.
Геннадий помешивал ложечкой в стакане и слушал. Третьего дня упустила хорошую информацию, вчера никак не могла застать главного инженера, срочно надо дать экономический обзор. Редактор нервничает. Он хороший человек, только… Вы же понимаете, он журналист, как говорится, экстра-класса, а я пока еще так.
Какой ты ребенок, боже… Удивительный у тебя дар все принимать всерьез, взаправду, ходить на воскресники и выпускать стенгазету. Сколько тебе лет? Двадцать пять? Мне было девятнадцать, когда профессор Званцев и его компания показали мне, как выглядит наука, честь, достоинство и прочие атрибуты клубной самодеятельности. Мне было девятнадцать, тебе было чуть меньше. А сегодня я втрое тебя старше.
— Мне пора, — сказал он. — Да, одну минуту! Я ведь пришел выжать вам одеяло. Ну-ка, где оно?
— На веревке. Пока вы сооружали свой автомобиль, я все сделала.
Она сидела на диване и курила. «Глупенькая ты моя! — подумал он. — Как тебе хочется быть совсем взрослой и опытной с таким парнем…»
— Скажите, Маша, у вас есть жених? Или возлюбленный?
— Ой, Гена! Вы задаете вопросы не о том… Не по программе.
— А все-таки?
— Пока нет.
— И не будет! Кому охота нюхать эту дрянь? — Он вынул у нее сигарету изо рта и сунул в пепельницу. — Чтобы я больше этого не видел. И не смотрите на меня так, не улыбайтесь. Мне можно. Я мужчина.
— Нет, вы действительно альтруист! — рассмеялась Маша. — Вы заботитесь о моих будущих женихах.
— Дудки! — сказал он уже в дверях. — Я о себе забочусь…
Пифагор лежал на койке сморщенный и маленький, бесплотный — казалось, что одеяло просто покрывает тюфяк. Лицо было чугунным, неподвижным.
— Легче тебе? — спросил Геннадий.
— Легче… Ты, Гена, вот что… Ты как приедешь, Елене передай, порядок, мол, Герасим комнату дает. Печь я сложу. Печь, говорит, там худая… Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Пить я… тоже пусть не беспокоится. Это просто, у меня секрет есть. Если натощак тянет, надо щей горячих, супу, все одно, лишь бы горячее. Хорошо помогает, очень хорошо.
— Я знаю… Помогает. Ты помолчи. Не разговаривай.
— Чего там… Намолчусь я скоро. Сам видишь. Какая там печь… Умираю я…
— Пахать еще будешь, старина. Не кисни.
— Я, Гена, жизнь задарма прожил. Вреда я никому не сделал, кроме как себе… А себе вред страшный причинил в самом начале своей жизни. Вроде бы что — не убивал я, в карателях не был, немцев этих положил — не сосчитать… А вот согнулся у меня хребет в самом начале, и стал я горбатым. Теперь могила исправит…
— Брось, Тимофей! Брось… Поднимут тебя! — Геннадий говорил ему какие-то слова утешения и обзывал себя последней сволочью за это глупое, никчемное утешительство, и думал, что вот умирает человек, умирает тихо, буднично, на койке… Никакой трагедии быть не должно. Умирают гении. Умирают матери. Гибнут дети… А тут всего-навсего Пифагор, человек без роду и племени.
— Не поднимут, Гена… А подняли бы — хорошо. Лечиться бы стал. От водки. И вообще… Собака-то моя я жива?
— Жива.
Дышал он кое-как, то часто и хрипло, то затихал, и кожа на лице словно бы обуглилась.
В кабинете главврача сидели заведующий отделением Кутузов и Шлендер. Аркадий Семенович набивал табаком длинные гильзы.
— Пифагор умрет? — спросил Геннадий.
Кутузов молчал.
— Аркадий Семенович! Умрет Тимофей? Да?
— Неделю протянет… Может, две… У него спайка клапана в сердце.
— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
— Надо менять клапан.
— Ну так поменяйте! Аркадий Семенович! Вы же все можете…
— Ты выпей-ка воды, — сказал Шлендер. — И не ори. Здесь больница.
— Я понимаю… Только и вы поймите, Аркадий Семенович, ему сейчас нельзя умирать! Ни в коем случае! Это будет глупость и преступление, потому что он только успел родиться! Поймите…
— Не умею я, Гена. Не все я умею, к сожалению. Клапаны менять так и не научился… Это еще немногие умеют делать.
Зачем он пришел сюда? Как глупо! Да, умирает человек, которому не надо умирать. А кому надо? Эти люди ничего не могут сделать. Ничего, понимаешь? Они готовы отдать свое сердце — только что это даст? Они бессильны. И ты пришел сказать им об этом? Но, кроме них, ведь есть другие? С опытом, с аппаратурой…
— Аркадий Семенович!
— Ну?
— Мы за все заплатим.
— Прости… За что?
— Его нужно везти в Москву! Есть же там какой-то институт или клиника, не знаю… Мы заплатим. Слышите, Аркадий Семенович! Его нужно везти! Сегодня же! Сейчас…
— Да не ори ты!
Шлендер встал и бросился ходить по кабинету. Пачка с гильзами полетела на пол.
— Чего орешь?! Ты… Ты хоть когда-нибудь видел, как выглядит мертвый человек, которому ты перелил свою кровь, свои нервы, свое сердце — всего себя перелил по капле, по кусочку, — видел? Ну?! Не видел? Щенок!
— Аркадий Семенович! — сказал Кутузов. — Ну, полно… У вас сегодня с утра нервы…
— Нервы? Вот он думает, что у меня их нет… Ну, чего тебе надо? Сейчас я буду говорить с облздравотделом, жду звонка. Чихать мы хотели на вас, на филантропов! Они заплатят… Сечь! Не сечь, а драть, и Пифагора твоего в первую голову! Он потратил черт знает сколько лет, чтобы угробить свое сердце, сломать его начисто, а сейчас будут тратить драгоценное время лучших врачей, будут лечить его… Однако будут! Осознал, болван?!
Мама родная! Доктор орет… Геннадий сразу успокоился.
Шлендер нагнулся и стал подбирать с полу гильзы. Потом сел.
— Как нога?
— Ничего.
— Ездишь уже?
— Я на машине.
— Это хорошо. Слушай… Через Магадан его везти — дело кислое. Нужна прямая машина. В порту стоит сейчас красный самолетик ледовой разведки, гонят его в капиталку. Они тут пролетом. Командир машины — мой знакомый. Длинный лысый мужик, фамилия — Иванов. Запомнишь? Он возьмет… Летят они сегодня ночью, я уже звонил в порт. Только дело в том, что Иванов и вся его компания сейчас на Ключах, туда приехали какие-то сверхъестественные актрисы… Понял? Я тебе дам записку, и дуй. Оттуда прямо ко мне. Все.
Геннадий приехал на Ключи и отыскал пилота Иванова. Прочитав записку Шлендера, тот охотно согласился взять на борт самолета больного.
На Ключах был дом отдыха. Сюда свозили приезжих знаменитостей. В комнате, куда зашел Геннадий, дым стоял коромыслом, крутилась музыка.
— Гена! — раздалось из табачного дыма. — Гена Русанов? Я не брежу? Это вы? Вы здесь?
Пробираясь между тесно наставленными стульями, к нему шел Барский. Геннадий вздрогнул. Это был человек из прошлого. Маленький, круглый, очень хороший человек, которого Геннадий сейчас совсем не хотел видеть, потому что не хотел видеть никого из прошлого.
— Это наваждение, мой друг! — кричал Барский, тряся ему руку. — Друзья, рекомендую — Геннадий Русанов, лингвист, полиглот, переводчик божественного Рудаки! Но вы мне скажите — как тесен мир! Едешь на край света, и вот вам — по этому краю света ходит — кто бы вы думали?.. Гена, дайте сюда ваш стакан, я помню, успели приобщиться… Что? Ну, хорошо… А как Танюша? Сколько лет ее не видел, маленькую принцессу! Она купается в семейном счастье и не пишет старым друзьям… Или я что-нибудь не то говорю? Не то, да? Вы простите! Барский всегда умел попадать впросак…
