— Глупости, Дора, летом нужно отдыхать.
— Ничего не глупости, папа! Что тут такого? Ничего сложного, нужно только знать стенографию и машинку, и он говорит, что работать я буду не полный день — как мне удобнее, или утром, или после обеда. Ему все равно. И он предлагает пятьсот песо в месяц. Почему не заработать полторы тысячи? Фрэнк, когда учился, каждое лето работал — то барменом, то мойщиком автомобилей… В Штатах все студенты так делают. Папа, вон на столе зеркало — будь добр, передай… Мерси… Я ему определенно не ответила, обещала посоветоваться с тобой и позвонить. Каникулы начинаются в конце ноября, еще успею провести в Альта-Грасиа целый месяц…
Доктор Альварадо молчал. Тщательно расчесав щеткой волосы, Беатрис собрала их на макушке в длинный пучок и скрепила зажимом.
— Вот и готов «лошадиный хвост», — объявила она, искоса глядя на свое отражение в профиль. — Или, как более элегантно называют это англичане, «хвост пони». Но я все-таки не понимаю, почему ты против того, чтобы я поработала…
— Дора, у тебя нет возможности жить так, как живет большинство твоих подруг. — Доктор Альварадо вздохнул. — И если тебе еще придется работать во время каникул, то эту разницу ты почувствуешь скорее, чем мне бы хотелось.
— Неужели ты думаешь, я ее до сих пор не чувствовала? Мой сеньор, вы слишком дурного мнения о вашей дочери… Я прекрасно знаю, что если бы ты согласился вести себя так, как это делает большинство твоих коллег, то мы жили бы совершенно иначе. Ну, например, если бы ты тогда согласился выступить с реабилитацией Росаса… Конечно, хорошо иметь много денег, но еще лучше, когда тебя уважают, как сказал нищий, сидя в колодках. Так ты разрешишь мне работать у Мак-Миллана?
— Посмотрим, Дора, посмотрим, — уклончиво ответил доктор. — Я с ним поговорю. Если он не станет перегружать тебя работой…
— Конечно, нет! Он обещал, что не станет, да я и сама не дамся, — засмеялась Беатрис.
Внизу позвонили. Беатрис вскочила с места.
— Если это молодой Ретондаро, пусть пройдет ко мне, — сказал отец, выходя из комнаты вместе с нею.
Это и в самом деле оказался Пико.
— Ола, Дорита!
— Салюд, мой Пико. Ты к папе?
— А если к тебе?
— Во-первых, кабальеро, я занята: мне нужно мыть посуду. Во-вторых, сеньорита Люси ван Ситтер слишком ревнива, чтобы я рискнула принимать ее жениха.
— Responsio mortifera[28] — кивнул Пико. — Ни слова больше, Дорита. Итак, доктор Альварадо…
— Ждет вас в своем кабинете, мой сеньор, — присела Беатрис, взявшись за края юбки.
— Ты меня проводишь?
— Наверх и налево, мимо книжных шкафов, потом будет такой низкий ларь и сразу за ним папина дверь. Я же сказала, мне некогда!
— Любезно, любезно, — сказал Пико, направляясь к лестнице. Потом он обернулся. — Экзамены скоро?
Беатрис сделала большие глаза:
— Ой, лучше не напоминай! Иди, папа тебя ждет, после поговорим.
Пико ушел — в очках, с большим портфелем под мышкой, солидный, как и полагается будущему адвокату. Беатрис убрала в кухне, помыла посуду и вернулась в свою комнату. Через минуту зазвонил телефон. Беатрис взяла трубку:
— Ола… Норма? Добрый день, дорогая… Нет, сегодня ничего. А что? О-о, это интересно… Да, я с удовольствием, спасибо… А кто еще будет? Ну хорошо, Норма… Ладно, через час. Угу, до скорого…
Отойдя от телефона, она постояла в нерешительности и отправилась в кабинет отца. Еще из-за двери она услышала его голос, ровный и неторопливый, — голос человека, привыкшего говорить с кафедры. Тихонько приоткрыв тяжелую дверь, Беатрис проскользнула в комнату и уселась в углу, словно опоздавшая на урок ученица. Ни отец, ни Пико не обратили на нее внимания.
— …Проблема далеко не новая, Ретондаро, — продолжал говорить доктор, — далеко не новая. В Аргентине ей уже больше ста лет. Вспомните разногласия в лагере унитариев по вопросу франко-аргентинских отношений, и в частности по вопросу французского вмешательства в войну против Росаса. Там столкнулись именно эти две концепции — одни считали возможным поступиться частью национального суверенитета во имя уничтожения диктатуры, другие утверждали, что никакое положение дел внутри Республики не оправдывает сговора с иностранцами. Обе стороны были по-своему правы, и это до сих пор остается чрезвычайно трудным вопросом. Что касается меня, то я считаю, что наивысшей ценностью является все же совокупность гражданских свобод — слова, печати, собраний и так далее — и что при любых обстоятельствах преступно и самоубийственно жертвовать ими во имя узко понимаемого национализма. Вспомните — фашизм начинал именно с этого… К сожалению, он овладевает в наши дни все большим количеством сердец…
Доктор Альварадо замолчал и потянулся к ящику с сигарами. Воспользовавшись паузой, Беатрис появилась из своего угла.
— Папа, прости, я хотела спросить — звонила Норма, она едет обкатывать свою машину и приглашает меня. Ты разрешишь? Куда-нибудь в Палермо, ненадолго.
— Хорошо, Дора, — кивнул доктор, закуривая сигару. — Если обещаешь, что не будете гнать больше сорока.
— А. мы вообще не будем править, она и сама боится — на незнакомой машине. Она пригласила знакомых мальчиков, один из них член Автомобиль-клуба, он и поведет.
— У Линдстромов новая машина? — заинтересовался Пико. — Уже третья?
— Норме подарили «фиат-миллеченто». Вы тоже уезжаете?
— Да, нам, очевидно, пора, — ответил отец. — К какому часу нас ждут, Ретондаро?
— К двенадцати, доктор, — ответил тот, взглянув на часы, и поднялся.
— Папа, когда приготовить ужин? Мне обещали прислать рыбу.
— Ну… Точно не знаю, Дора, часам к десяти-одиннадцати. Вы поужинаете с нами, Ретондаро?
— Благодарю за приглашение, доктор, но сегодня я обещал быть с мамой в театре, — смутился Пико.
— О, в таком случае… — Доктор улыбнулся и развел руками. — Итак, Дора, мы тебя покидаем. Будьте осторожны, вчера было страшное столкновение на авениде Альвеар, в двух квадрах отсюда.
— Да, папа, конечно…
Доктор вышел в предупредительно распахнутую Пико дверь. Тот последовал за ним, оглянувшись и подмигнув Беатрис.
Через минуту послышался тарахтящий шум разболтанного мотора. Беатрис высунулась в окно, помахала вслед машине, посидела на подоконнике, слушая щебет ласточек. В углу окна нашелся закатившийся орех, — Беатрис положила его в нарочно выдолбленную для этого ямку на подоконнике, сняла туфлю и колотила каблуком, пока орех не раскололся. Ядрышко внутри оказалось черным и сморщенным. Беатрис вздохнула и, спрыгнув на пол, отправилась одеваться.
Над выбором костюма для прогулки долго раздумывать не приходилось: в большой гардеробной, где когда-то хранились кринолины и фижмы нескольких поколений Гонсальво де Альварадо, туалеты представительницы последнего занимали немногим более трети одного из старинных резных шкафов с тяжелыми скрипучими дверцами. В остальных уже давно накапливалась паутина. Беатрис подозревала, что там живут мыши, — во всяком случае, по ночам в гардеробной слышались странные шорохи. Еще года два назад это даже наводило ее на мысль о привидениях. Какое же порядочное abolengo[29] обходится без своего фамильного привидения? И уж конечно, во всем старом доме не было лучшего места для ночных прогулок какой-нибудь «белой дамы», чем эта комната, где тени прошлого прятались за темными резными дверцами и скользили в тусклых от времени зеркалах.
Сбросив домашнее платье, Беатрис надела белую блузочку без рукавов, черную юбку, туго перетянулась широким кожаным поясом и сунула ноги в открытые лодочки на низком каблуке. Старые, ко всему привычные зеркала бесстрастно отразили тоненькую фигурку с задорным хвостом на макушке. Окинув себя критическим взглядом, Беатрис расправила широкую юбку и вышла из гардеробной.
7
Верная себе, Норма опоздала и на этот раз. Стрелки на часах уже почти сошлись на двенадцати, когда у ворот прозвучал незнакомый клаксон; подойдя к выходящему на улицу окну гостиной, Беатрис увидела подругу, которая стояла возле маленькой кремовой малолитражки и разговаривала с кем-то внутри.
— Норма! — крикнула Беатрис, перегнувшись через подоконник. — Поднимайтесь сюда, дверь открыта! Идите!
Сбежав по лестнице, она встретила подругу в холле, куда солнце едва пробивалось сквозь затененные разросшимся снаружи плющом цветные витражи.
— Добрый день, дорогая, — простонала Норма, чмокнув ее в щеку. — Ради всего святого, холодильник у тебя работает? Умираю выпить чего-нибудь холодного!
— Идем, что-нибудь придумаем. А мальчики?
— Пускай сидят там, ничего с ними не сделается. Идем, идем, я сейчас умру!
