«Ну и времена! — швырнул газету Дерябин. — Товаровед в роли радетеля за государственные интересы!.. Собственный сын словно квартирант в родном доме — чужой, циничный, безжалостный… Наступление на последних частников…»
«Частник-несчастник», — так сострил однажды Юрий, когда дерябинской фирме пришло очередное извещение о повышении налогов.
— Скоро частникам на Камчатке придется «со святыми упокой» петь, — усмехнулся Юрий, просмотрев отброшенную отцом газету.
— Не твоего ума дело! — разозлился Павел Васильевич.
— Почему же, — спокойно возразил Юрий. — Я ведь тоже газеты читаю. И кое-что уже смекнул своим умом.
— Меня не интересуют твои мысли, — грубовато оборвал сына Дерябин. — Расскажи лучше, как обстоит дело с «Миражем»?
— Гроб. И — гнилой. Съел грибок почти половину шпангоутов. Отодрали сегодня в одну доску обшивку по всему корпусу — кругом труха. Техник сказал, надо менять сгнившие. По-моему, выбросить это корыто будет больше выгоды.
Дерябин слушал насупившись, постукивая пальцами по столу. В душе он проклинал сейчас японскую фирму, продавшую ему гнилую шхуну. С такими трудностями досталась Дерябину эта посудина, с виду прочная и надежная, с отличными мореходными качествами. Он надеялся использовать ее в предстоящую путину для морского лова и — вот, пожалуйста… «Я понимаю, когда японские заводчики устраивают подобные фокусы с большевиками: плохо ремонтируют, продают катера, которые потом Дальзавод переделывает. Но своих надувать — это подло», — говорил себе Дерябин и все громче и дробнее отбивал пальцами чечеточный ритм по столу.
— Не барабань, ради бога, — попросила Дерябина.
— Мама не любит музыку, — иронически резюмировал Юрий. И вернулся к разговору о «Мираже»: — Снаружи кораблик покрашен как картинка. Лаку японцы не пожалели. А вот соли между обшивкой, чтобы уберечь от гнили, не насыпали.
«Мог бы ведь выйти хороший помощник отцу», — думал Дерябин, не без удовлетворения отмечая хозяйственную сметку Юрия. Но делал сын все по настроению, без истинного увлечения делом. На ремонте «Миража» Юрий работал как простой рабочий, отец платил ему, но меньше, чем остальным, и недавно представитель профсоюза потребовал застраховать Юрия наравне с другими ремонтниками. Дерябин запротестовал: «Это мой сын, и уж им-то я могу распоряжаться, как мне будет угодно». Но представитель профсоюза, не обращая внимания на доводы владельца шхуны, доказывал, что если человек работает по найму, то все должно быть оформлено по закону.
Юрий был откровенно польщен вниманием профсоюза к своей личности.
В прихожей позвонили. Юрий поспешил на звонок. Видимо, ждал кого-то.
Пришел новый дружок Юрия — Гришка Шмякин. Дерябин терпеть не мог этого нагловатого парня с жирными волосами, по-приказчичьи расчесанными на косой ряд, падающими на лоб курчавым чубчиком. Одет Шмякин был всегда чистенько, с особым шиком, который отличал определенную категорию молодых моряков торгового флота: синяя грубая тужурка, простроченная белыми нитками двойными швами, на шее — пестрое кашне, черные или синие «чарльстоны» — нелепая помесь обыкновенных штанов с матросским клешем. На голове красовалась «капитанка», или «одесситка» — черная фуражка с огромным лаковым козырьком, надвинутая на самые глаза. И хотя Гришка ни имел ничего общего с торговым флотом и до приезда из Бакарасевки в глаза не видел парохода, он после первой же получки купил эту экипировку на Семеновском базаре у загулявшего «морского волка».
Лицо у Гришки было крупнокостное, огнисто пышущее деревенским здоровьем. Он имел привычку шумно втягивать ноздрями воздух, при этом кожа на широком, похожем на кончик башмака носу собиралась старческими морщинками и лицо Гришки сразу становилось тоже старообразным, с усталым и сонным выражением глаз. Они всегда вызывали у Дерябина непонятное, пожалуй даже тревожное чувство. Происходило это потому, наверное, что Гришкины глаза имели какое-то странное, неправильное строение. На просторном широкоскулом лице они занимали до смешного мало места, тесно прижавшись к переносице, отчего лицо казалось еще шире. Круглые, под бесцветными бровями, они смотрели на человека пристально, изучающе, как бы осторожно и настойчиво всверливались в него, внедряясь в самую душу. И за этот тревожащий взгляд Дерябин недолюбливал Юриного приятеля.
В манере держаться независимо, без заискивания чувствовался крепкий и крутой характер. Его подчиняющей силе, судя по всему, поддался и Юрий. Товарищи всегда влияли на него сильно и неотразимо; от того, с кем Юрий дружил, он незаметно для себя воспринимал привычки, суждения, даже жесты. Гришка совершенно обезличил младшего Дерябина: все, что тот теперь делал, думал, говорил, — все было Гришкино.
Особенно встревожился Дерябин, когда однажды на вопрос о родителях Гришка бесстрастно, как бы между прочим рассказал о своем разрыве с отцом. Павел Васильевич возненавидел Шмякина и делал все, чтобы поссорить, разлучить с ним своего сына. Но Юрий вскипал, требовал, чтобы не вмешивались в его личную жизнь, и, хлопнув дверью, уходил в свою комнату. «Уйдет и этот, — грустно размышлял Дерябин. — Сейчас многие дети отваливаются от своих семей, как отлетают куски штукатурки от старого, разваливающегося дома…»
— Между прочим, отец, — с напускным равнодушием сказал Юрий, — я ухожу. Прошу, так сказать, расчет.
И принужденно, деланно рассмеялся. Дерябин не верил в искренность этого смеха: лицо сына утратило привычное нагловатое выражение, оно было теперь жалким и растерянным.
— То есть как это — уходишь? — не поняла мать. — Куда?
— На первое время — к Грише. А вообще-то совсем.
Дерябина приготовилась было к шумной слезливой сцене, но Павел Васильевич не дал ей разойтись. С брезгливостью и откровенной неприязнью смотрел он на сына:
— Бежишь, как крыса с корабля. Крушение почуял?
— Ну зачем же — как крыса. Они бегут с тонущего корабля. А наш стоит на берегу, — привычно отшутился Юрий. — И вообще прошу меня выслушать без крика и ругани. Мне надоело ходить с клеймом нетрудового элемента. Вы пожили в свое удовольствие, а я только начинаю жить. Куда я с вами попаду? В Туруханск? Или, может, «купеза Шао» проведет нас в Харбин, как некоторых наших знакомых? Я не хочу ни в ссылку, ни за границу. Хочу жить в этом городе и чтобы меня никто не трогал. Живет ведь Григорий. Умный человек. И меня научил. А потом — зачем я вам? Деньги у вас есть, я добытчик плохой…
— Пожалел бы мать, негодяй! — прогремел Дерябин.
— Чего вы, товарищи, сердитесь, — примирительно сказал Гришка. — Уходят же из дому, если, к примеру, поженятся. Отделяются от родителей. Такое ведь можно?
Обрадовавшись неожиданной и умной поддержке, Юрий уцепился за эту версию.
— И верно. Считайте, что я ушел в самостоятельную жизнь. И — всё. Я же не отрекаюсь от вас, как некоторые.
Но тут, вспомнив о Гришке, смутился и попробовал снова перейти на шутливый тон:
— Мама хотела дать мне образование, а сейчас в университет не со всякой мамой возьмут.
И, по обыкновению, развязно запел:
Дайте мне за рупь с полтиной
Папу от станка с машиной…
И грохнул чечетку пудовыми охотничьими сапожищами, с которых отлетали на чистый паркетный пол куски подсохшей грязи.
— Молодой капитана шибко хорошо танцуй, — послышался льстивый, вкрадчивый голос.
На пороге комнаты, стоял Шао.
— Тебе зачем, мадама, дверь не закрывал на улицу? Чужой люди могу ходи, укради чего, — продолжал он.
— Это Юрий забыл закрыть, — объяснила Дерябина и умоляющими глазами посмотрела на сына: может, еще раздумает?
— Ты мне очень нужен, Шао, — сказал, поднимаясь со стула, Дерябин. — Пройдем ко мне.
И они ушли в кабинет.
Закрыв за собой дверь, Павел Васильевич подошел к столу, прислушался к разноголосому пению бурана.
Шао без приглашения сел в кресло, расправив на коленях длинные полы стеганого халата. Он держался свободно, на правах старого знакомого, видно было, что в этом доме он свой человек.
— Моя так думай: тебе хочет червонца продай? — предположил Шао.
Шао давно скупал по поручению японского Чосен-банка советские червонцы крупных купюр. Это была наглая, отлично продуманная афера реакционных кругов, направленная на ухудшение валютного фонда советской страны и, главным образом, на подрыв молодой дальневосточной рыбной промышленности. Чосен-банк тайно скупал на черной бирже крупные суммы червонцев, достоинство которых обеспечивалось золотом, платил за них японскими иенами по значительно пониженному, в сравнении с официальным, курсу. Потом денежные знаки переправляли за границу и снабжали ими японские концессионные фирмы на Камчатке. А те приобретенными за бесценок советскими червонцами оплачивали свои расходы по аренде промыслов. Уже по официальному курсу. Расплачиваясь таким образом, японцы получали высокие прибыли.
