— Моя так думай: тебе хочет червонца продай? — предположил Шао.
Шао давно скупал по поручению японского Чосен-банка советские червонцы крупных купюр. Это была наглая, отлично продуманная афера реакционных кругов, направленная на ухудшение валютного фонда советской страны и, главным образом, на подрыв молодой дальневосточной рыбной промышленности. Чосен-банк тайно скупал на черной бирже крупные суммы червонцев, достоинство которых обеспечивалось золотом, платил за них японскими иенами по значительно пониженному, в сравнении с официальным, курсу. Потом денежные знаки переправляли за границу и снабжали ими японские концессионные фирмы на Камчатке. А те приобретенными за бесценок советскими червонцами оплачивали свои расходы по аренде промыслов. Уже по официальному курсу. Расплачиваясь таким образом, японцы получали высокие прибыли.
Дерябинская фирма была одним из крупных поставщиков червонцев для владивостокского отделения Чосен-банка. Дерябин не только получал выгоду от валютных спекуляций, но и вкладывал в харбинское отделение Чосен-банка тайно денежные суммы: Павел Васильевич собирался удрать за границу и обеспечивал себя заранее.
Дерябин словно бы не слышал Шао, и купец повторил свой вопрос.
— Нет, Шао, червонцев сегодня у меня нет. Я вот о чем хочу попросить… Отведи меня в Харбин. И, пожалуйста, поскорее. Мне здесь больше нечего делать.
Дерябин тоже сел в кресло, закурил сигаретку. Он с тяжелым чувством думал о событиях в его жизни: неудачах с «Миражем», камчатских трудностях, разрыве с сыном.
Шао не удивила просьба Дерябина: за последнее время он не раз оказывал подобные услуги людям дерябинского круга — всякого рода нэпманам, крупным домовладельцам, темным личностям, причисленным к категории лишенцев.
— Тебе один ходи или бери мадама, Юрка? — деловито поинтересовался Шао.
— Пока один, — не сразу ответил Дерябин. — Устроюсь там, а после и за ними пошлю.
— Ладно, моя завтра один люди посылай, проводит тебя в Харбин, — пообещал Шао.
— Нет, сам поведешь. Я тебе заплачу хорошо, у меня там деньги есть. Есть деньги, Шао, есть! — выкрикнул Дерябин неестественно громко, будто простонал, и деликатный Шао понял, как тяжело его старому клиенту расставаться с этим городом, с большим роскошным домом, с женой и сыном — со своим прошлым и настоящим. И не так-то легко и безопасно отправляться теперь за границу тайными таежными путями.
— Ладно. Тебе бойся не надо. Я сам ходи. Тебе хороший знакомый есть, моя понимай. Обмани нету.
Шао церемонно откланялся и неторопливо вышел из кабинета.
Дерябин долго сидел за столом не двигаясь. Он слышал, как прощался Шао с мадам Дерябиной, как поздоровался с вошедшим Изместьевым. «Опять этот нытик приволокся», — с раздражением подумал Дерябин. Но долг вежливости требовал присутствия хозяина среди гостей, и Дерябин направился в столовую. Проходя мимо комнаты Юрия, он увидел, как сын складывает вещи в старенький потертый чемодан, принадлежавший некогда Василию Тихоновичу. Дерябин-старший любил ездить с этим чемоданом по своим многочисленным торговым делам, а в последнее время хранил в нем богатую коллекцию конфетных оберток: старик на склоне дней пристрастился к сладкому. После его смерти чемодан перешел к Юрию, в нем хранился различный инструмент для выпиливания, выжигания, обрезки железа, фанеры, проволока, шурупы, гвозди, куски столярного клея — всевозможная хозяйственная мелочь молодого парня, у которого мальчишеские увлечения ремеслами быстро сменялись одно другим. Сейчас весь этот хлам был вытряхнут на пол, а в чемодан беспорядочно напихивались вещички Юрия, с которыми он уйдет в новую, им самим избранную жизнь.
Павел Васильевич остановился, поджидая, пока сын выйдет из комнаты.
Юрий захлопнул чемодан, приподнял, пробуя вес. В комнату вошла заплаканная мать, сунула сыну свернутые в трубочку деньги.
— Это совсем лишнее, — вяло запротестовал Юрий, но деньги взял.
— Вы берегите его, Гриша, — заискивающе попросила Дерябина.
— Зазря вы, ей-богу, беспокоитесь. Считайте, что всё вроде понарошку. Жить будете врозь, а сердцем — вместе, — успокаивал Гришка.
— Боже, боже! — вздыхала Дерябина. — Предчувствие меня никогда не обманывало. Я ждала несчастья.
Юрий, не обращая внимания на вздохи матери, деловито перекидывался с Гришкой торопливыми фразами, из которых Дерябин понял, что сын поступает на Дальзавод. «Ну, если так, то моя забота кончилась. С голоду не пропадет».
Дерябин слышал, как прошли по коридору Юрий с Гришкой, провожаемые женой, как она бестолково и беспомощно что-то говорила сыну в напутствие. Слышал, как распахнулась в прихожей дверь и гудение ветра ворвалось в дом. «Даже не попрощался с отцом», — возмутился Дерябин и прошел в столовую, где его дожидался Леонид Алексеевич Изместьев.
А Дерябина в это время стояла перед открытой дверью и силилась разглядеть в снежном дыму удаляющуюся фигуру сына. В коридоре летали занесенные ветром снежинки, ничего не было видно, и, постояв немного, Дерябина закрыла дверь и, потрясенная случившимся, оглушенная грохотом и воем тайфуна, прошла в столовую. Заметив комки глины на полу, оставленные сыном после дикой чечетки, Дерябина принесла веник, совок и подмела сор.
Павел Васильевич сидел угрюмый, насупившийся, густо дымил папиросой, барабанил по столу и рассеянно слушал Изместьева. Тот гладил белой, безжизненной рукой с плоскими, словно расплющенными пальцами стриженую голову и пристально смотрел перед собой близорукими темными глазами навыкате. Другой рукою он придерживал янтарный мундштук с самокруткой и курил, не затягиваясь, часто причмокивая тонкими губами, набирал дым в рот маленькими порциями и тут же выпускал его обратно. Вокруг головы Изместьева плавал спокойный сизый дымок, и казалось, что голова дымится.
Изместьев и Дерябин были родственниками: когда-то Дерябина сосватала за Изместьева свою сестру. На правах близкого человека Изместьев посвящал Дерябина во все заводские новости. К ним Павел Васильевич проявлял ревнивый интерес: на Дальзаводе строился рыболовецкий флот. Неудачи на заводе радовали Дерябина, и, зная это, Изместьев охотно потчевал своего родственника такими известиями.
— Смешно сказать, уже год стоят подготовленные под клепку сейнера, а клепать некому. Вот и ходит вокруг них профессор Вологдин, вздыхает и корит нас, что не даем ему испытать на постройке катеров электросварку вместо клепки. Четыре года носится с этим планом, проект даже Москва одобрила, но завод не хочет рисковать. И правильно, — говорил Изместьев.
— А если Вологдину все же удастся уговорить дирекцию и катера станут сваривать. Что тогда? — спросил Дерябин.
— Я не верю, что такое разрешение будет дано. В стране нет опыта постройки сварных судов. Вологдину надо идти своим, неразведанным путем. Но завод — не экспериментальная лаборатория, опыты производить нет времени и средств. Ну а если все-таки допустить возможность электросварки корпусов, — Изместьев погладил безжизненной рукой голову, близоруко посмотрел на Дерябина, — в таком случае, уважаемый Павел Васильевич, при одинаковом количестве материалов, рабочей силы и времени можно сделать четыре сварных катера вместо трех клепаных. Сам понимаешь, какой это козырь. Но самое главное — экономия времени. Тридцатитонный катер можно сварить за месяц. А клепаные мы строим иногда по году. А если установить в цехе конвейер…
Человек хозяйственной сметки, Дерябин знал цену подобным расчетам. Он почувствовал злорадное удовлетворение от неудач сторонников электросварки: если они добьются своего — будет решена проблема рыболовецкого флота. А это означает победу советской рыбной промышленности. На самом трудном участке. В другое время Дерябин зло посмеялся бы над неудачами Вологдина. Но сегодня лишь хмуро бросил:
— Попомни мое слово, тебе еще придется работать по проектированию конвейера.
— Ты веришь, что они добьются своего? — Изместьев пожал плечами. — Во всяком случае, на это уйдут годы. Слишком велики подозрительность, недоверие и косность во всем, что касается электросварки. Ее допускают на ремонте, при постройке наземных сооружений. Но корабль привыкли видеть клепаным. Это — традиция. А традиции нелегко изменять. Так что можешь быть спокоен: с этим делом вряд ли будет успех.
Дерябин покачал головой, хмурясь, в упор смотрел на гостя.
«У него неприятности, — подумал Изместьев. — Ну да я сейчас его развеселю». И, вынув изо рта мундштук, Изместьев выбил окурок, свернул новую папироску, прикурил и, причмокивая губами, будто обсасывая карамельку, сказал:
— Наша партийная ячейка сегодня знаешь какую штуку отчебучила?.. Собрала всех отъявленных прогульщиков и провела с ними нечто вроде конференции! Великолепно, а? — в глазах Леонида Алексеевича блеснули веселые слезинки.
