— Только после захода солнца, Юра, сразу же возвращайтесь. Будет сервирован ужин, и вам не придется жаловаться, что на столе мало бутылок. Поэтому не запаздывайте.
Штурман хотел напомнить, что в полночь ему нужно на вахту, но Нина Антоновна выразительно взглянула на него, шепнув:
— Помолчите. Что нам делать — мы вдвоем решим.
Беловеский почувствовал и сам, что напоминать смешно. «Нужно взять себя в руки, иначе я отсюда скоро не выберусь, — подумал он. — Не следовало сегодня с ними ехать, но так хотелось побывать в Ханчжоу!.. Ладно, один раз в жизни можно и опоздать. В крайнем случае, вернусь с утренним поездом».
До речки было около четверти мили. Они быстро шли по тропинке, Воробьева впереди. Дорогой молчали. Нина Антоновна думала о том, что она должна заставить Беловеского провести ночь в Ханчжоу. Тогда она на какой-то срок будет счастлива. Она понимала, что добиться этого будет нелегко, и перебирала в уме все возможные варианты разговора у реки. Беловеский был увлечен Ниной Антоновной, но увлечения боялся, не веря в искренность своей спутницы. Смутное сознание опасности и идущая впереди женщина, к которой стоит только протянуть руку, его волновали, и он терялся в догадках: кто она? чего хочет? враг или друг?
Тропинка извивалась среди кустов шиповника и низкорослых сосен. Наконец она привела на берег. Внизу среди скал и обрывов в неглубоком каньоне неслась к морю Танцзян. Беловескому вдруг показалось, что он здесь не впервые и уже видел эту реку. «Что за наваждение, — подумал он, — говорят, перед смертью так бывает, — но вдруг вспомнил: — Да ведь это Тетюхе! Совершенно такой же каньон и такая же горная речка, только здесь вода мутная и, наверное, нет форели». И ему представились крутые лесистые отроги Сихотэ-Алиня, дым костров, перекатами отдающиеся в горах выстрелы. Нет, Приморье он ни на что не променяет… Женский голос вернул его к действительности:
— Не правда ли, очаровательный уголок, Михаил Иванович? Вы не жалеете, что поехали с нами?
Он огляделся. Маленькая площадка на выступе серой скалы, среди тонкоствольных низеньких сосенок, кроны которых образовали над ней пахнущий смолой игольчатый зонт. Кем-то, наверно очень давно, сделана небольшая низенькая скамеечка из серого полированного гранита. Скамеечка как раз на двоих, третьему места нет. Но его снова привлекла река, разбудившая такие яркие воспоминания, и он молча смотрел, как взлетала пена вокруг камня, гордо встречавшего ревущий мутный поток.
— Ну что же вы молчите? Садитесь рядом. Как хорошо, что мы наконец одни.
«Она очаровательна», — подумал штурман, встретив её ласковую вопросительную улыбку, сел рядом и взял её за руку:
— Нина Антоновна, неужели вы меня любите?
— Представьте, да… А вы?
Штурман молчал.
— Вот это мило! Интересная женщина объяснилась ему в любви, а он молчит. Скажите, что не любите, вот и ответ.
— Нет, это было бы неправдой.
— Значит, любите, — прошептала она, целуя Беловеского. Штурман взял её за плечи и посмотрел в её счастливые глаза:
— Я вам отвечу, Нина, и вы должны меня понять. Вы почти десять лет были женой морского офицера…
— А теперь соломенная вдова? Вам это не нравится?
— А я, видите, несвободен. Я на службе и о ней должен думать прежде всего.
— Михаил Иванович! Миша! Неужели вы всерьез красный? — Она рассмеялась.
— Представьте, да… И даже с сопочным стажем.
— Не думала… Я прямо не представляю вас в сопках среди партизан. Они такие бородатые, грубые, невежественные…
— Я тоже так думал, пока не попал туда. Там я увидел, что они не только бородатые. Они храбрые, выносливые, чистые сердцем, и в каждом из них живет чувство суровой справедливости. А уж если кто невежды, так это белые офицеры, несмотря на внешний лоск. Конечно, на иностранных языках, как мы с вами, партизаны пока не говорят и столовым прибором не все умеют пользоваться. Но дети их и внуки…
— Михаил Иванович, неужели вы во все это верите?
— Верю, Нина Антоновна. И не я один. Миллионы верят.
— Счастливый вы человек! А я вот думаю иначе: если это и будет, то опять не для всех и очень, очень не скоро. А мне нужно сейчас жить. Так, чтобы в моем теле каждый нерв трепетал! Ведь я женщина!
Штурман обнял её и поцеловал:
— Нельзя быть только женщиной, Нина. Да этого и не бывает. Вы должны стать для меня верным другом. Ведь правда?
— Правда, — прошептала она.
Освободившись из её объятий, штурман сказал:
— Если это правда, вы мне сейчас расскажете, кто организовал эту поездку. Я уверен, что не вы. Добровольский?
Она смотрела вниз на песок дорожки и, помедлив, ответила очень тихо:
— Одна женщина… Она недавно здесь появилась… Княжна Волконская.
— Так… Значит, она снова командует Хрептовичем, а он хочет командовать «Адмиралом Завойко»?
Она с улыбкой глянула Беловескому в глаза:
— Смотрите, как он информирован! А ещё меня спрашивает!
— Она была у вас. Чего она требовала и сколько за это обещала?
— Вы жестоки, Михаил Иванович! — На глазах Воробьевой сверкнули слезы. Беловеский тоже покраснел:
— Поймите, на карту поставлена наша дружба. А без дружбы не может быть и любви. Говорите всё, не бойтесь. Правда никому не вредила. Я должен быть уверен, что обнимаю друга, а не коварного врага.
Слезы потекли ручьем.
— Хорошо… Я скажу… Она хотела, чтобы я увезла вас сегодня…
У штурмана по спине пробежал озноб, но он взял себя в руки.
— А ночью Хрептович попытается захватить наш корабль? Хорошо, предположим, захватит. А дальше что со мной будет?
Нина Антоновна оживилась и, вытирая слезы, отвечала:
— Это предусмотрено. Вы сначала поживете у меня. Потом я вас устрою на пароход компании «Батерфильд энд Свайр». Менеджер всё для меня сделает. Будете плавать в южных морях, хорошо зарабатывать, часто встречаться со мной. Потом станете капитаном… Вот смотрите, она дала мне даже сертификат для вас…
На прекрасной бумаге по-английски было написано, что М. Беловеский прошел комиссию в апреле 1921 года во Владивостокском порту и удостоен звания второго помощника капитана Торгового флота. Возвращая бумагу, он сказал:
— Придумано хорошо. Режиссер опытный… И вы согласились?
— Михаил Иванович! Она сказала, что вас обязательно убьют в схватке или после неё. Так они решили, но она…
— И вы ей поверили. Но наиболее вероятный финал не предусмотрен.
— Какой? — с тревогой спросила Воробьева.
— Вот какой. Службу у нас несут хорошо. Народу много, вооружены. Скорее всего, абордаж отобьют. Каково же мое положение? О нападении знал, командира не предупредил, съехал на берег, не явился на вахту. Каждый скажет, что я трус и подлец. Останется только застрелиться. Ведь вы, жена морского офицера, должны это понимать.
Нина Антоновна молчала. Лицо её порозовело. Или это потому, что заходившее солнце окрасило скалы и прибрежные камни в нежно-розовый цвет? Шумела река. Чирикали птицы.
Беловеский посмотрел на часы. Он вспомнил, что Полговской предлагал подсмену и Нифонтов не возражал. Неужели и они?.. Надо быстро спасать положение, иначе он погиб при любом исходе затеи Хрептовича.
— Нина Антоновна! Если вы меня любите, вы должны помочь мне к полночи быть на борту. Да ведь вы это и обещали перед отъездом. Помните?
Воробьева порывисто встала. В глазах ее сверкали слезы.
— Идемте, Михаил Иванович. Время ещё есть. Если придется стреляться, убейте сначала меня за то, что я такая глупая.
И, поцеловав Беловеского, она быстро пошла по тропинке. Штурман едва поспевал за ней…
…После бешеной езды запыленный «линкольн» остановился на Бэнде у таможенной пристани. До полуночи оставалось тридцать пять минут. Штурман и его спутница сбежали на понтон.
— Пойдемте лучше выше, к Марше де л'Эст. Здесь нет шампунек, — нервничал Беловеский.
— Зачем вам шампунька? Поедете на таможенном катере. Смотрите, вот он подходит.
Сверкая во мраке ночи белым и красным ходовыми огнями, к понтону подходил большой опрятный катер. Мелодично прозвонил машинный телеграф, забурлила вода под кормой, и катер остановился. С дивана впереди рубки поднялся полный джентльмен.
— Станет он развозить опоздавших по кораблям, — скептически заметил штурман.
— Вы думаете, этот тюлень откажет хорошенькой женщине? Как бы не так!
Она стала у фонаря, чтобы быть освещенной. Действительно, выездной таможенный инспектор без колебаний предоставил катер в распоряжение штурмана, а сам заторопился в таможню.
— До свидания, Михаил Иванович! Берегите себя!
Приподняв шляпу, штурман с искренней симпатией взглянул на её таявший во мраке силуэт. «Какая она всё-таки милая», — подумал он.
Без четверти двенадцать катер высадил его на «Адмирал Завойко».
