И тут же беспокойство сменяло эти радужные картины: а вдруг по примеру ровесников, под настойчивыми побуждениями матери сманится Борька в город, покинет деревню? Пустым станет дом, и все в жизни Федора обесцветится, потускнеет. Зачем тогда и сам этот дом, зачем он старался, строил его, отдал ему столько сил, если он не нужен сыну, некому будет его передать, не дождется он в этом доме внуков и внучек? Шумный, сутолочный город путал Федора скрытыми в нем опасностями. Из такой молодежи, что покинула Бобылевку, рассеялась по другим местам, жила в Воронеже, Липецке, Грязях, Мичуринске, забралась еще дальше – в Донбасс, в Ростов, в Подмосковье и даже в саму Москву, большинство довольно прочно встало на ноги, обзавелось профессиями, семьями, детьми, словом – попало на добрые, верные пути. Но Федор знал и другие случаи, и, к сожалению, были они не так уж редки, чтобы о них не помнить, сбрасывать со счета. Были и такие парни, кого город только испортил, они приучились там пьянствовать, пристали к дурным компаниям. Те, что не дошли еще до этого, но двигались теми же дорожками, уже усвоили, впитали в городах далеко не лучшее, – приезжали по праздникам, на выходные дни в Бобылевку и окрестные деревни проведать родню, главным же образом показаться, продемонстрировать себя – вот какие они ухари, модники: в неимоверных брюках-клеш, вызывающе-ярких, пестрых рубашках и куртках, с гитарами и визжащими транзисторами, длинноволосые, как дьячки. Деревенским порядкам они считали себя уже неподвластными, поскольку жительство их и прописка были в других местах, те же места были далеко, и потому парни чувствовали себя как бы вообще вне действия законов и власти и вели себя разнузданно, шатались пьяной гурьбой, орали, сквернословили. Их боялись одергивать, сказать им хоть слово, – обходили стороной, не вмешиваясь. Наблюдая таких «гостей», Федор испытывал грызущую боль в сердце. Кто поручится, что Борька, оказавшись в свои двадцать мальчишеских лет в пестроте городской жизни без родительского присмотра, совета, не спутается с такими, не станет на них похожим, не переймет их диких привычек? Борька мягок характером, не дружки к нему, а он всегда к кому-нибудь прибивается. Затянуть его, опутать, подчинить его волю ничего не стоит. Федор ждал, что служба в армии укрепит его характер, сделает самостоятельней, тверже. Да что-то не видно этого. Приезжал весной в отпуск – такой же во всем, какой был. Только что подрос заметно, стал шире в плечах.
Заговорив о том, что Борькино место в родной ему Бобылевке, рядом с отцом, Федор наперед знал, что Марья не даст ему изложить свои соображения, доказать, почему он так считает, сразу же забьет его быстрой своей скороговоркой. Знал он, какие именно доводы двинет она против него, потому что слышал их уже бессчетное число раз. И не ошибся. Марья, в привычном при этой теме раздражении на мужа, замахала руками и почти закричала на него через стол:
– Ну да, ну да! Изгубить парня хочешь! Погляди вон, как Алешка живет.
Продолжать этот спор Федору не хотелось, дальше легко могла выйти ссора. Он промолчал, вылил в стаканы оставшуюся водку, себе – как в прошлый раз, только на донышко. Чокнулись.
– Анекдот новый хотите? – предложил Станислав.
Анекдоты Федора не интересовали; мысль его стояла на будущем сына.
– Ты вот говоришь, Алексей, помогу, направлю, ничего, дескать, не стоит – и все прочее. Легко на словах-то получается. А на деле? Ты вот сам сколько бился, пока свое место нашел? Три завода сменил?
– Конечно, уметь надо! – подтвердил Алексей с некоторой горделивостью – вот он, к примеру, сумел. – У рабочего сейчас возможности ба-альшие. За хорошего рабочего знаешь как сейчас все держатся – и начальник участка, и начальник смены, и начальник цеха, и главный инженер, и весь треугольник с директором? Вот наш завод возьми. Станислав тебе подтвердит. У нас – двенадцать цехов, и в каждом – специалистов нехватка. Человек двести по всему заводу надо. И на каждом производстве такая петрушка. Мощности растут как на дрожжах, все вширь и вглубь прет, а кадры – узкое место. Потому не зря и говорится – «его величество рабочий класс»! Чуешь, как, почет какой? Потому что на производстве рабочий главная фигура.
Крупные капли пота блестели у Алексея на лбу. Еда уже больше не шла в него, картошку он только ковырнул слегка вилкой и отодвинул тарелку. Он сидел, выпрямленно держа грудь, корпус, руки его ходили над столом широко, размашисто, того и гляди – смахнут бутылку или тарелку, в голосе нарастала напористая громкость.
– Ты, к примеру, вот знаешь, что такое для цехового начальства рабочему не потрафить, специалиста потерять? Это – плану подножка, значит, прогрессивка, премии – тю-тю, тринадцатая зарплата – тю-тю. Хуже всякой аварии. К директору на ковер, в партбюро – на костоломку. Знаешь, какое колесо завертится? Вот и не будь промах. Знай себе цену и пользуйся. А что? Ты же не лишнее требуешь, а свое законное. Что тебе законом определено. Помнишь, я рассказывал, как у меня с квартирой было? Мне завком, когда жилье распределяли, однокомнатную квартиру хотел всучить. Извини-подвинься, давайте метраж, какой в законе написан, нечего финтить… Или совсем отказывайте, или давайте, как положено. Откажете, говорю, я вам тут же заявление на стол – и будьте здоровы, счастливо оставаться! На левом берегу новый завод построили, через месяц пускать будут. Я туда уйду. Там моя специальность вот как требуется. И квартиру – с ходу. Там пятиэтажные дома стоят, готовые. Завод закладывали и дома разом заложили, по-умному. Производство и сразу жилье – чтоб хороших мастеров прельстить, к себе собрать… Ну, помялись в завкоме, неохота им такого специалиста лишаться, лучше меня на сварке никого нету, всеми видами владею. Уйду – они мне замену не скоро сыщут. Выдали ордерок, никуда не делись! Понятно?
– Научишь же ты Борьку! – покачал головой Федор.
– Борьку я правильно научу! – с заметной обидой заявил Алексей. – Он у меня понимание текущей жизни узнает. Досконально и в полном разрезе. Чтоб он вот этим не был… – Алексей приставил к ушам ладони и помахал ими. – Щенком лопоухим. Ты, конечно, мне старший брат, я тебя уважаю, но только ты на своей орбите вращаешься. А орбита твоя – вот… – очертил Алексей над столом в воздухе небольшой кружок. – Колхоз «Сила»… А в общем масштабе…
Алексей протянул руку к бутылке; она была пуста, а ему хотелось выпить еще.
– Вся, что ль? – не поверил Алексей.
– А долго ль вам? – фыркнула Марья.
– У тебя ж есть! Федька ж хотел выставить! Давай, давай, нечего! Открывай-ка свои похоронки!
– Дай им, Марусь, – попросил и Федор.
– Обойдется.
Алексеевы повадки были известны. Меры он не соблюдал, а пьяный устраивал много шума. Начинал крикливо хвастать, что в городе у него в друзьях важные люди и через них он все может. Если не верили, сомневались – придирался и лез на ссору. Протрезвев, он уже ничего этого не помнил, кому что наговорил, кого как обидел, из его головы все это вылетало начисто, но праздник, застолье он полностью портил, и вспоминать его буйство было неприятно.
– Зажимаешь, Матвевна! Не-хо-ро-шо! Мы у тебя гости, значит, ты должна иметь к нам уважение.
– Да ты на рожу свою глянь, вон зеркало, позади тебя, на стенке. Тебе ж еще в правление идти, как ты пойдешь?
– И пойду! Давай, давай! Выпьем чуток, и я расскажу. Надо ж досказать!
– Выпьешь, так уж не доскажешь.
– Ладно, раз так… Раз ты такая… Мы сами в магазин сходим. Пускай все видят, как ты родню привечаешь… Стас, давай, сходи. Денег дать?
– Закрыт магазин днем, перерыв до пяти.
– Ну, тогда не жмись. А то я сам встану, найду… – решительно проговорил Алексей и попытался подняться из-за стола.
– Я те найду! – пригрозила Марья. – Сказала – хватит, значит, хватит. Все, точка. Коли налопались, больше не хотите, ступайте-ка лучше на двор, просвежитесь.
И, чтоб мужчины уже ни на что не надеялись, Марья решительными движениями стала прибирать со стола.
Последние часы перед началом уборки – это напряжение и ожидание, каких не бывает в пору других полевых работ. Жадно ловятся радиосводки – какие районы области уже захвачены страдой. Жатва поднимается с юга, с каждым часом она все ближе, ближе. День-два назад в сводках были Богучарский, Россошанский, Калачеевский районы. А вот уже и павловские, острогожские, бобровские колхозы повезли на элеваторы первые тонны своего нового хлеба… День-другой, и жатва перешагнет границу района.
В колхозных председателях борются разнородные чувства: каждому хочется начать первым, хоть на краткий миг, на день, на полдня обрести славу зачинателя, прозвучать по району, и в то же время боязно вылезать первым, хочется посмотреть на соседей – как пойдет у них, что покажут первые часы, а самому еще кое-что сделать, подладить в технике, потому что всегда кажется, что не все еще в полном порядке, хозяйский глаз все продолжает находить упущения и недосмотры. Так уж водится, из года в год, последний час – это всегда и нетерпение, и невольная оттяжка.
