Потом был приглашен Кичигин и остальное заводское начальство. Кинув самовольно работу над проектом модернизации расточного участка, примчались табуном члены командированной бригады, пришли любопытствующие заводчане.
Василий Шевлягин, горделиво оглядев собравшихся возле узла, щелкнул тумблером, и тут же родился могучий гул моторов. Словно умная рука, выдвинулась зубастая фреза, крутнулась, набрала обороты и примерилась к стальной заготовке. Пыхнув легким дымком, взяла «базу» и выровняла шершавую поверхность заготовки, обнажив стальной блеск металла, отошла в исходное положение, неуловимо сместилась и принялась выбирать продольный паз.
— Пошла, — радостно сказала Нина Пажура стоявшему рядом с ней директору Кичигину. — Пошла ведь, Виктор Валентинович. А вы говорили…
— Разве я говорил, что не пойдет? Я был уверен, что обязательно пойдет, — весело ответил Кичигин. — Глядите, как пишет. По самому же оптимуму ведет обработку…
Глава 18. Квадратура круга
Июль откняживал грозами. В небесной сини облака сбивались в плотный, объемный строй, темнели, наливались тревожной силой и начинали подступать к городу.
Мир становился похожим на склеенный из половинок. В одной буйствовало, словно без остатка истрачивая себя напоследок, жаркое солнце, размягчало асфальт и выстраивало у киосков с газированной водой длинные очереди жаждущих глотка скоротечной и обманчивой прохлады. В другой половине наплывавшая сумеречная темнота гасила тени и порывы ветра свивали в летучие воронки уличную пыль, с шуршанием катили по асфальту обрывки целлофана и растоптанные стаканчики из-под мороженого.
Затем в строе туч что-то ломалось, выбрасывая желтые пики молний. Они слепяще вспарывали небо, и дома на мгновения озарялись багровыми, пугающими отсветами. И раскатывались громы. Гулкие, обвально-грохочущие, словно просыпался на город, на дома, на людей весь без остатка небесный окоем, оставляя за тучами лишь хаос и пустоту.
Вслед за громами проливался дождь. Теплый, озорной и совершенно нестрашный. Косо, с ребячьим шумом, лупил по тротуарам, разгоняя припоздавших прохожих, пенными потоками выплескивался из водосточных труб, катил вдоль бровок тротуаров скоротечными хмельными ручьями и с утробным гулом проливался в решетчатые жерла канализационных колодцев.
Протащив над домами хмарные пологи дождей, грозы быстро истрачивали силу. Облака разгонялись невидимыми небесными ветрами, истаивая, как первый снежок на солнечном пригреве. Небо снова начинало голубеть из края в край, и мир обретал привычность.
Иногда грозы оставляли после себя дымчато-лиловые, в охряной оторочке, радуги. Они вздымались триумфальными арками над скопищем разнокалиберных, так не сочетающихся с этой естественной торжественностью и триумфальностью каменных коробок, в которые люди обрекли себя на добровольное заточение. Может быть, потому радуги над городом вставали редко, были быстротечными и мало кому удавалось приметить их красоту.
Шло время. Отсчитывались минуты, проходили часы, отлетали дни и недели. Звонил по утрам будильник, Поднимавший Нателлу на работу, исправно тикали дамские часики на нарядном браслете, опоясывающем женское запястье. Мерно двигались черные стрелки контрольных табельных часов в вестибюле ОКБ.
И все-таки один из точных механизмов, отмечавших для Нателлы Липченко течение времени, безнадежно испортился. Лопнула нерасчетливо или поспешно перекрученная пружина в тех невидимых часах, заклинились намертво стрелки на памятных делениях. И не было на свете мастера, который починил бы Нателле несуществующие часы, так неожиданно сломанные на вокзале аэропорта длинноногой девочкой в платье с короткими рукавами.
Когда находишь, всегда помнишь, что и где нашел. Когда теряешь, не сразу тебе удается сообразить, где случилась первая утрата, что пошло не так, когда было незаметно упущено самое важное.
«Пришел, увидел, победил» — так было у Цезаря, но так не могло быть у простенькой девчонки, одержавшей верх над Нателлой Липченко. Не ее сила, а непонятная слабина, обнаружившаяся у Нателлы, определила здесь поражение. Понять, открыть для себя эту слабину не удавалось, и это мучило больше, чем скромное торжество соперницы.
Сначала были ярость, бессильные и унизительные слезы за стеной безлико-серого силикатного кирпича. Потом постепенно стало приходить трезвое осознание случившегося и понятие того, что самое главное, что надо делать, — это не делать ничего. Все сделанное окажется не только бесполезным, но и оскорбительно безответным. Осталась надежда, что зеленая молодость, внешне привлекательная, зачастую скучна опытному и зрелому человеку. Хотя, может быть, врут все про опыт и зрелость. Читала же она где-то, что с годами человек может стать в чем-то тверже, в чем-то мягче, но сколько бы он ни прожил, он не становится никогда более зрелым.
Хоть было то не просто, Нателла сжала в тугой кулачок гордость, самолюбие и оскорбленное без видимой причины женское доверие. Поняла, что именно так нужно поступить, потому что когда у мужчин срываются планы, они ведут себя точь-в-точь как взбесившиеся голодные медведи. Особенно по отношению к самым близким людям.
Сверх того, Нателла тактично и ненавязчиво перебросила мостик через разверзшуюся пропасть, сочинив приехавшую в гости двоюродную племянницу.
Но звонка, которого с таким нетерпением ждала последние дни, не случилось, и пришло осознание потери. О ней знала лишь она, выставлять ее наружу не собиралась. От нее было единственное лекарство — забраться в собственную нору, замуровать вход и в одиночку, как раненому зверю, отлежаться, зализать кровоподтеки и ушибы, погодить, пока затянутся ссадины, и выйти в свет такой, какой тебя знали — сильной и уверенной, гордой и независимой, умеющей не шалеть, не сходить с ума, как глупая сорока, перед начищенной латунной пуговицей.
Закрыв за собой входную дверь на два поворота ключа, Нателла подошла к окну и настежь распахнула его, впустив в квартиру воздух, промытый недавним летучим дождем, пряно пахнущий зеленью и просыхающей влагой.
Во всю ширь сияло в небе помолодевшее после грозы солнце, просторно проливало свет в квартиру, где бедовала тоска, липкая и черная, как смола на теплом камне.
Машинально взглянув в зеркало, безжалостно отразившее сильный женский рот, созданный для веселого и гордого смеха, и провалившиеся ореховые глаза на исхудавшем лице, Нателла нашла вазу и поставила в нее купленный на углу букет алых гвоздик. Налила воды из-под крана и так умело распушила букет, что в комнате сразу стало наряднее.
Цветы пахли тонко и ароматно, навевая чувство нескончаемого движения жизни, в которой у Нателлы Липченко было еще далеко до последнего костра. И не стоило ей так казниться, заниматься самоедством, думать про сломанные часы. В мире одно уходит и всегда приходит другое. Если ломаются одни часы, вместо них приобретают другие. Благо теперь большой выбор часов, на все вкусы и на все возможности.
В открытое окно залетел невесть откуда взявшийся на восемнадцатом этаже мохнатый и солидно-неторопливый шмель. То ли безнадежно сбившийся в пути, заплутавший в каменных домах, то ли бродяга по складу характера, какие всегда оказываются в самых неподходящих местах. Деловито жужжа, шмель принялся кружить возле букета, примериваясь к манящей ароматной пышности. Нателла с мягкой улыбкой слушала успокаивающее гудение и наблюдала за единственным живым существом, навестившем за последние недели ее убежище с замурованным входом. Ей подумалось, что шмели, наверное, добрые и общительные существа, что они, наверное, вроде пуделей в насекомом царстве, о жизни и заботах которого люди толком ничего не знают. И еще ей пришла мысль, что шмели, наверное, очень влюбчивые.
Телефон молчал. Но сегодня была встреча с Андреем, ответственный разговор в связи с получением от Габриеляна первой партии проектной документации на смазку и гидравлику.
Руководитель группы сидела в кабинете начальника ОКБ и слушала дифирамбы в собственный адрес, щедро изрекаемые Готовцевым и Веретенниковым.
— От какой заботы вы нас освободили, Нателла Константиновна.
— Я же сказала, что чертежи будут.
— Но все-таки Габриелян мог заупрямиться. Крепкий узелок вы нам развязали.
— Такая планида у подчиненных, Андрей Алексеевич. Начальство узелки завязывает, а подчиненные развязывают. Но если мы будем каждый раз писать особые мнения, я за положительные результаты не ручаюсь.
Положив ногу на ногу, Нателла непринужденно покачивала босоножкой. Белая, нарядно переплетенная кожа легкой туфельки на загорелой ноге с тонкими лодыжками вызывала у Андрея Алексеевича воспоминания не столь уж далекого прошлого, и он удивлялся, что не чувствует укоров совести, не ощущает виноватости перед этой молодой и красивой женщиной. Если и было ощущение неловкости, то относилось оно не к сердцу, а к уму, к нравственным критериям человеческого, общения.
