— Да… что ж… так, верно, и надо… да… Спасибо вам, Ендричковский. Да…
Это было так неожиданно, что Ендричковский покраснел, вскочил и горячо воскликнул:
— Но я говорил ему! Я только вам так сказал, а с ним я спорил!..
Все ждали, что с Петром Петровичем должно что-то случиться. Но совершенно неожиданна была для них его тихая, приниженная печаль. Елена Матвевна заплакала. Он не заметил ее слез. Он грустно усмехнулся.
— Нет уж, — сказал он, — что тут… Тов. Майкерский прав. Вы мне тоже не доверяете. Не понимаете то есть.
Он глубоко вздохнул и безнадежно, но почти поспешно, словно боясь, что обидел Ендричковского, прибавил:
— И вы тоже правы. Да. Все правы.
Ендричковский совсем смутился. Он посмотрел с робкою надеждой на остальных, но они молчали: они тоже не знали, что делать, и им тоже было тяжело. Он отвел глаза в сторону и тихо, запинаясь, неверным голосом сказал:
— Когда вы пойдете на службу… и все будет как раньше… через некоторое время…
— Увидим, — безнадежно ответил Петр Петрович. — Зачем загадывать? Пойти пойду, а сколько времени буду ходить…
Он махнул рукою и отвернулся.
— Петр Петрович! — вскричала Елена Матвевна.
— Папа! — кинулись к нему дети.
Он отстранил их. Новая мысль пришла ему в голову. Он взглянул прямо на Ендричковского и дрожащим голосом сказал:
— Я понял теперь, это я вам всем хочу сказать, потому что я перед вами всеми виноват: не должен был я тех денег брать. Не имел права. Мне, может быть, благодарить всех надо, что пожалели меня и не… не выгнали.
Ему дорого стоило это признание. Губы его запрыгали, и он с трудом отдышался. Все окружили его и что-то говорили. Но он не слушал и старался только справиться с сердцем и с головокружением. Сегодня они были почему-то страшнее, чем раньше, — как-то обреченнее стучало сердце, и в голове все дрожало. Да, он знал теперь окончательно: все было ошибкой, он сам виноват, не в том дело, что его могут выгнать, а в том, что он сам заставил других потерять к нему доверие. Надо еще жить, а жить поздно, и поздно, может быть, исправлять роковую ошибку, погубившую все. Но он помнил: нельзя другим показывать, что ему нехорошо. И он с трудом прошептал:
— Ничего, это так, пройдет, ничего.
Он слышал, что это звучит неубедительно, а убедить было надо, надо успокоить, раз он виноват перед всеми, значит, нельзя больше тревожить их собою. И он собрал все силы для улыбки и сказал:
— Еще послужим вместе, Ендричковский.
Он сам не верил в это, но он хотел придать бодрости другим. И Ендричковский поддержал его.
— Конечно, послужим, Петр Петрович, — горячо, но далеко не уверенно сказал он.
Петр Петрович все-таки переоценил свои силы. Он хотел показать, что все понимает, и сказал, все еще пытаясь улыбнуться:
— Только теперь, должно быть, я у вас под началом буду.
Он хотел пошутить, он думал, что сможет вынести шутку над самим собою, и прибавил:
— Не обидьте старика-то…
И тут он не выдержал. Слезы сжали его горло. Но он все-таки не изменил себе и отвернулся, чтобы другие не разглядели этих горьких слез.
На этот раз Петр Петрович не вышел из дому спозаранку, он ведь шел не на службу, а только поговорить. Он очень побаивался, как встретят его сослуживцы. Он чувствовал себя виноватым, и он был унижен. А он знал, что людям трудно удержаться и не подчеркнуть ближнему его вины и унижения.
Сначала, однако, все обошлось как нельзя лучше. Кочетков встретил его очень сердечно, ни одним словом не намекнул о прошлом и, видимо, по-настоящему обрадовался. Курьер даже стал уверять, что Петр Петрович прекрасно выглядит и несомненно поправился. Войдя в прихожую, Петр Петрович заволновался, но заставил себя скрыть волнение. Он спросил Кочеткова, где его заместитель. Кочетков ответил, что заместитель уехал в трест, и, оглянувшись, с явным удовольствием сообщил, что новый помощник понимает в деле куда меньше Петра Петровича. И хотя Петр Петрович знал, что Кочетков — далеко еще не авторитет, и что слова его могут быть просто лестью, но это сообщение его обрадовало. Он стал как-то увереннее чувствовать себя.
Он не считал себя вправе зайти в кабинет тов. Майкерского без доклада, раз он пришел не на службу, и потому попросил курьера справиться, может ли начальник принять бывшего помощника. Кочетков рысью убежал наверх, тотчас вернулся и сказал, что тов. Майкерский просит Петра Петровича к себе. Пока все шло хорошо, лучше даже, чем Петр Петрович ожидал. Сильно волнуясь, но не теряя бодрости, он поднялся наверх и постучал в дверь кабинета.
Когда он вошел, тов. Майкерский что-то писал и не встал навстречу бывшему помощнику. Он очень медленно дописывал последние строки, и по этой медлительности Петр Петрович понял, что начальник несколько смущен. Петр Петрович хорошо знал тов. Майкерского и даже пожалел его в эту минуту. Он понимал, что предстоящее объяснение не может быть приятно и для начальника. И когда тов. Майкерский поставил, наконец, точку и нерешительно взглянул на него, он заговорил первым.
— Я все знаю, Анатолий Палыч, — сказал он тихо, — и я понимаю теперь, что сам виноват во всем. Я пришел только спросить, как теперь будет со мной. И еще я хотел сказать вам, что скоро уже смогу явиться на службу. Если, конечно, вы ничего не будете иметь против, — совсем тихо, опустив голову, прибавил он.
Ему было все же очень обидно, что тов. Майкерский не встал ему навстречу. После того как он так долго не был в распределителе, этот прием был своего рода унижением. Тов. Майкерский, помолчав, ответил довольно сухо:
— Во внимание к вашей прошлой службе я возбудил ходатайство, чтобы у нас учредили новую должность — эксперта-приемщика, с назначением на нее вас.
Вероятно, тов. Майкерский считал, что оказывает Петру Петровичу благодеяние. Собственно, оно так и было. Ведь он мог просто уволить бывшего помощника. Но все это было Петру Петровичу очень обидно, и он вовсе не хотел принимать милостыню.
— Я раньше эти обязанности по своей должности выполнял, — сказал он дрогнувшим голосом.
Тов. Майкерский помолчал и нахмурился. Это замечание было ему, очевидно, очень неприятно. Он посмотрел на Петра Петровича подозрительно, даже с какою-то угрозой, и резко ответил:
— Новый помощник не обладает вашими знаниями.
Петр Петрович был удовлетворен. Он кивнул головою. Но он не должен был этого делать. Он-то обрадовался тому, что, значит, он был еще нужен распределителю, но тов. Майкерский понял его движение по-другому. Тов. Майкерский увидал в этом скрытое злорадство. И если он прежде чувствовал себя только неловко, то теперь им овладело раздражение.
— А как будет, пока решат насчет новой должности? — спросил Петр Петрович.
— Согласно закону вы числитесь в отпуску, — сухо ответил начальник. — Ответ на мою просьбу все решит.
— Я, наверно, скоро уже смогу служить, — робко сказал Петр Петрович. Он слышал раздражение в голосе начальника, но не понимал, чем оно вызвано.
Тов. Майкерский принадлежал к тому сорту людей, которые собственную неловкость вымещают на собеседнике. В душе он жалел Петра Петровича, хотя и раскаивался, что был так уступчив в свое время и дал помощнику отпуск, потому что без Петра Петровича работа шла плохо. Он знал, что Петр Петрович, наверно, придет к нему объясняться, и приготовился к этому. Он ждал упреков и просьб и, боясь их, решил принять неприступный вид. Но он никак не ожидал, что Петр Петрович не будет оспаривать справедливость его поступка. Он приготовил сдержанный и достойный ответ, на случай, если бы Петр Петрович спросил его, почему взят новый помощник. Но Петр Петрович не спрашивал. Эта покорность больше всего теперь упрекала, а потому и раздражала тов. Майкерского. И он обратился к Петру Петровичу еще резче, чем раньше:
— Я вам должен еще сказать: вам придется на новой должности вновь приобрести доверие сотрудников — и мое.
Он значительно подчеркнул последние слова и облегченно вздохнул. Ему казалось, что он не сердце свое сорвал, а нашел в себе мужество сказать Петру Петровичу в лицо вещь неприятную, но неизбежную и необходимую по долгу службы. И после этого он даже приветливее взглянул на своего бывшего помощника, ожидая благодарности.
Петр Петрович был подготовлен ко всему еще вчерашними словами Ендричковского. Все-таки в глубине души он ожидал, что тов. Майкерский пощадит его. Но он ничего не ответил, только еще ниже опустил голову. Он не обиделся. Может быть, тов. Майкерский был вполне прав. Просто ему стало очень больно. Он тихо и покорно сказал:
— Я постараюсь, Анатоль Палыч.
Он вспомнил, что хотел поговорить с остальными сотрудниками. Он знал и раньше, что все эти разговоры будут болезненны. Но вчера и сегодня еще, до свидания с начальником, он испытывал некоторый подъем. Теперь осталось только сознание какой-то необходимости.
