Вдруг гулявший по двору бадя Михалаке вспомнил, что Русанда опоздает в Сороки по своей собственной глупости, и пустился рассуждать сам с собой:
— Опоздать на два дня! Почему? Вот я уже взрослый человек, и я спрашиваю себя: зачем опаздывать на два дня? Разве нельзя поехать вовремя? Можно. Так почему же опаздывать?..
Так он ворчал до самого вечера, и ему было досадно, что Русанда не принимает никакого участия в его размышлениях. И он долго бы еще ворчал, если бы не вмешалась тетушка Катинка:
— Что ты привязался к ней? Знает она, почему опаздывает.
— Почему? Может быть, скажете и мне?
— У девушки есть свои причины.
— Чепуха, какие у них причины! Я человек, и я спрашиваю себя…
И пошел куда-то по селу, а вернувшись поздно вечером, уже не рассуждал, а молча полез на печь.
Не нашел денег взаймы.
33
Георге возвращался на рассвете. Нужно было сильно соскучиться по дому, чтоб идти вот так, напрямик, по чужим дворам, перепрыгивая через плетни, пересекая огороды и сады, — в деревне прощаются такие вещи, если ты давно не был дома. То там, то здесь торчали во дворах верхушки стогов, а когда во дворе стоит стог, то кажется, что человек богаче, чем он есть на самом деле. На ветках придорожных акаций висели, качаясь, колосья пшеницы, выдернутые из возов, посреди дворов валялись вилы, на оглоблях телег висели брошенные вожжи, — каким бы хорошим хозяином ни был крестьянин, во время уборки всего не успеешь.
А вот показалась и родная его крыша. Георге пристально глядел — может быть, увидит и там верхушку стога, — но, кроме крыши, ничего не увидел. Ну да ладно, отдохнет немного и начнет возить хлеб.
Урожай собрали поздно, без него, так хоть бы не отстать от других с вывозкой.
На несколько секунд задержался во дворе — опять забыли поставить телегу под орех в тень.
Когда открыл дверь, мать вышла ему навстречу из каса маре — видно, молилась.
— Ну доброе утро.
— Сыночек ты мой! Приехал наконец-то… А я все думала о тебе, и ты мне снился несколько раз, — не случилось ли чего с тобой? Хотела тебе письмо послать, да только некому было написать. Дай мне эту рваною котомку, она тебе, наверно, осточертела. Сейчас я помогу тебе снять ботинки. Ты сперва умоешься или сначала поешь?
Георге улыбаясь слушал этот поток слов, потом уселся на лавку, и только уселся, всю усталость будто рукой сняло.
Тетушка Фрэсына поливала ему из глиняной крынки и, пока он умывался, все говорила, говорила и никак не могла остановиться:
— А этот жеребенок не хочет даже бежать за телегой, когда видит, что лошадей погоняет дядя Петря, и как возвращается с поля, выходит к воротам и стоит, стоит… Ждет тебя. А баде Зынелу прислали три медали, которые заслужил Тоадере, царство ему небесное. И большие люди прислали ему бумаги и в этих бумагах очень хвалят Тоадера. Зынел ходил с ними в район, там тоже хвалили. А ты еще не видел, что у нас нового в доме?
Георге удивился: что нового может быть у них в доме?
— Умойся, сейчас покажу.
Георге пошел за ней, вытираясь на ходу.
— Вот посмотри.
Под зеркалом на стене висело полотенце с вышитым на нем горошком в пору своего цветения. Ну цвет горошка, он, как известно, скромен и застенчив, розовая капелька, два-три лепестка, только и всего; зато листва — это целое пиршество. На широком льняном полотенце играло и переливалось всеми цветами бессмертное царство зелени — от темно-зеленого, почти черного, до дымчатого, прозрачного, такого хрупкого, что сквозь него, казалось, просачивались и солнце и воздух.
Это был, конечно, хыртопский горох. Это было вышито для него. Это был намек на их общую тайну, но, бог ты мой, было еще какое-то роковое предзнаменование, чем-то эта вышивка смахивала на конец, на прощание…
— Не знаю, — сказал Георге с некоторым сомнением, — стоило ли на это тратиться…
— Ну тратиться! Мне его вышили… Подарок, — пояснила она и пристально посмотрела на Георге, стараясь угадать по его лицу, то ли слово сказала, она очень редко пользовалась новыми словами, боясь, что произнесет их неправильно.
— И кто вам сделал этот подарок?
— Русанда.
Георге удивленно посмотрел на нее, и тетушка Фрэсына, боясь, как бы он не стал ее бранить за то, что она вмешивается в чужие дела, начала торопливо рассказывать:
— Была и позавчера, и вчера, и столько мы переговорили! И она, бедняжка, наплакалась, и я ей поведала все свои горести. И еще она сказала, Георгицэ, чтобы ты, как только вернешься, зашел к ним. Уезжает она от нас.
— Куда?!
— Едет на курсы, и когда вернется, будет уже учительницей у нас в селе.
Тетушка Фрэсына на минутку остановилась: что он скажет? Но Георге молчал, и она поехала дальше:
— Оставь эту ложку, я дам тебе другую… И глядите только — что делается на белом свете? Я положу тебе большую подушку, она пуховая, и как положишь голову, сразу уснешь. И что делается на этом свете, говорю я? Вот уж не думала, не гадала, и в голову никогда не приходило, что моей невесткой будет учительница.
Георге отрезал ломоть хлеба, молча стал жевать, словно ничего и не слышал.
— А что, и чудно заживем: я уже старая, встану пораньше, сготовлю еду, накормлю вас обоих — одного в школу, другого в поле. А на тот год и ты поедешь в Сороки, ведь у тебя не меньше классов, а землю сдадим, когда будет колхоз.
Тетушка Фрэсына, видно, все уже обдумала и решила, и Георге ничего не оставалось, как поесть, выспаться и к вечеру посылать сватов. И тетушка Фрэсына была очень удивлена, увидев, что Георге бросил на телегу веревки и стал запрягать лошадей.
— Как, ты не идешь к Михалаке?
Георге ничего не ответил. Он не решался идти вот так, в будничный день. Соседи засмеют. Если она будет во дворе — их счастье.
Тетушка Фрэсына стала у ворот и долго глядела ему вслед, и только когда увидела, какой стороной он едет в Хыртопы, облегченно вздохнула:
— Слава богу…
По двору бади Михалаке разгуливал поросенок — выдернул колышек, к которому был привязан, и теперь ходил, обнюхивая все, что ни попадется по пути; у завалинки лежал вверх дном бочонок, на котором сушился на солнце только что выкрашенный фанерный чемодан.
«Проеду еще раз… когда буду ехать за снопами».
Но в этом уже не было необходимости: впереди, посреди дороги стояла Русанда с полными ведрами и ждала, когда он подъедет поближе, чтобы перейти ему дорогу. Перейти кому-либо дорогу с полными ведрами — означает пожелать удачи, и это очень ценится в молдавских селах. Перейдя дорогу, Русанда поставила ведра на землю, подошла, прислонилась к телеге, чтобы быть к нему ближе.
— Когда приехал?
— Только что.
— И сразу снопы возить?
— Такова судьба трудового крестьянства…
Русанда покраснела, пристально посмотрела на него.
— Вот и ты надо мной смеешься. Только напрасно. И я встала чуть свет… Тебе не сказала мама?
— Она мне тараторила два часа подряд и все не могла остановиться. Когда ты уезжаешь? Завтра?
— Я и так опаздываю на два дня…
Его удивило, что она решила такое важное дело в своей жизни, совершенно не посоветовавшись с ним. Ну хорошо, она советовалась с родителями. Но он, значил ли он хоть что-нибудь в ее жизни?
— Ты придешь вечером?
— Ну, приду.
Русанда хотела сказать еще что-то, но улочка была узенькая, и уже собралось несколько подвод, которые ждали, когда они кончат ворковать.
Бадя Васыле, который тоже стоял в очереди, счел нужным посоветовать, когда Русанда проходила мимо:
— Эти вещи делают вечером, Русанда. Удобнее.
— Но ведь он только что вернулся со сборов.
— И ты не могла подождать до вечера?
Русанда, улыбаясь, покачала головой: нет, не могла.
— Ах ты, черт возьми! — Бадя Васыле отчаянно поскреб затылок, видимо сожалея, что ему не двадцать лет.
Вечером вся семья бади Михалаке собралась у печки, пришли и несколько соседок узнать, не забыла ли Русанда взять с собой туфельки, потому что в городе люди каждый день ходят обутыми. Когда пришел Георге, все сразу замолчали. Русанда встала и шепнула ему: «Пойдем посидим где-нибудь». А потом спросила громко, чтобы все слышали:
— Ты видел, какие яблоки выросли на той расщепленной яблоне?
Сели в глубине сада прямо на тропинке, и Русанда сразу сняла с него шляпу, но почему-то не решилась провести рукой по его волосам…
— Мне показалось утром, что ты чужой какой-то вернулся…
— Меняемся потихонечку, — сказал он вполголоса и подумал о том, что Хыртопы — это не самое удачное место для посадки гороха.
— Знаешь, Георге… — прошептала она вдруг и умолкла.
— Ну?
— Если я еще не во всем твоя, то это только от тебя зависит…
Сухо глотнула и умолкла, потрясенная своим же откровением. Георге скупо улыбнулся, поднял руку, чтобы прикоснуться к ней, успокоить, но тут на дорожке возникла тетушка Катинка.
