Но чем ближе к земле проходят испытания, пусть самые несложные, тем они опаснее.
Снизившись до двухсот тридцати метров, Лютров выровнял машину строго по горизонту, выключил один двигатель, включил выпуск шасси, затем — закрылок. В первую минуту машина устойчиво тянула на скорости, близкой к посадочной. Он попробовал взять штурвал на себя. Самолет летел под все большим углом к земле, но не уходил от нее. Где же избыток тяги? Пока он мысленно перепроверял проделанные операции, еще раз проверил остаток топлива, «девятка» стала покачиваться на грани полетного минимума скорости, пластом снижаясь на сосновый бор возле деревушки…
— Запускай второй! — крикнул он Витюльке, всем существом чувствуя близость земли, тесноту… Секунды звенели где-то у висков и вот-вот должны были оборваться. — Шасси! Убирай шасси!..
Так и тянулись руки взять штурвал на себя, но это означало катастрофу: даже малое добавочное сопротивление приподнятых рулей грозило гибелью… Самолет и его крылатая тень на земле упрямо сходились. Им оставалось 200 … 150 … 100 метров.
Но об этом он узнает потом, из показаний самописцев.
Он изо всех сил удерживал теряющую устойчивость «девятки» и, стиснув зубы, ждал, что опередит: земля или запущенный двигатель. В наушниках раздался спокойный голос Козлевича:
— Мы ниже шпиля церкви.
«Сколько это? Метров двадцать?.. Нет, больше, храмы возводились на холмах. Спокойно. Ты ничем не поможешь, нужно ждать».
Машина еще покачивалась с крыла на крыло, но Лютров чувствовал, что второй двигатель начинает подталкивать ее. «Девятка» пошла устойчивее, набирая скорость.
— Убрать закрылки!
— Вас понял!
«Дать еще разогнаться… Так. Теперь можно брать штурвал на себя».
Держась за рога штурвала, Лютров слегка согнул руки в локтях.
— Струя движков ломает деревья, — сказал Карауш, сидевший спиной по полету. — Только бы лесник не догнал…
«Выскочили… Черт бы побрал эту имитацию и тех, кто делал расчеты!»
На пути от стоянки к парашютной Извольский долго шел молча рядом с Лютровым и наконец спросил:
— Почему не перевел работающий двигатель на форсаж, а решил запускать второй?
— Перед началом работы форсажных камер, как ты знаешь, двигатель на несколько секунд теряет тягу.
Но Извольский знал, что, если бы второй двигатель раскрутился секунд на десять позже, они были бы на земле.
— На несколько секунд больше шансов, Витюль, только и всего, — сказал Лютров, угадав его сомнения.
До Нового года сделали шестнадцать полетов. Они были необходимы для того, чтобы перед главной работой — доводкой автоматики в системе управления — избавиться от побочных случайностей.
За две недели до праздника «девятку» закатили в ангар для установки экспериментальной аппаратуры.
Из транспортного рейса перед Новым годом они с Извольским вернулись затемно. На базе оставались лишь работники аэродромной службы. С полчаса они ждали, пока дежурный диспетчер вызывал автобус, чтобы отвезти их к пригородному поезду.
За окнами комнаты простиралось пустынное в этот час летное поле, опоясанное долгим ожерельем контурных огней. Пухом кружился легкий снег, неслышно осыпаясь на зачехленные ряды самолетов. Прямо под окнами парадной стаей выстроились три «С-14». На килях просматривались номера: 5, 11, 3… Забывшись, Лютров долго смотрел на цепочку огней, утекающих к самому горизонту, и никак не чувствовал, что приближается Новый год.
Были всякие новогодние вечера — шумные, долгие, до самого утра, дома и в ресторанах, такие, к которым старательно готовились и проводимые экспромтом, были и «никакие», когда погода держала тебя на пути к месту работы… Самые веселые праздники устраивал Сергей, и — нет Сергея, почти год как нет. Нет его славной, опоясанной шрамами веселой физиономии, не слышно плутовского «мон женераль», нет его разношерстных гостей.
А Новый год — вот он, и все идет, как всегда на этой земле, как должно быть. В витринах магазинов, на площадях больших и маленьких городов, в руках детей и взрослых поблескивает так нужная и в эти дни елочная мишура. Искрящее, мерцающее пришествие яркого в домах — как вселение надежды, как обряд укрощения будущего, вызов духов счастья, в которое так верится под Новый год. Ни один праздник не рождает столько улыбок. Мир улыбается, — кажется, что и сама разряженная планета ярче светится.
Уезжая в отпуск, Гай-Самари сказал, что Старик наметил Лютрова ведущим летчиком модернизированного «С-14», его уже клепают на заводе. «Большая механизация крыла, скорость за два маха». Гай явно был рад за него.
Вспомнив об этом сейчас, в тишине комнаты отдыха, он не почувствовал ни волнения, ни радости, с какой когда-то готовился поднимать «С-04». Усталость? Или прав Чернорай, громкая работа идет молодым?..
На бильярде сам с собой играл Извольский. Он яростно бил по шарам, и они метались по столу, обегая лузы.
— Кому не везет, тебе или не тебе?
— Хрен редьки не слаще… Зато в любви — обоим. Слушай, Леш, есть идея — встретить Новый год вдали от шума городского. Разделяешь?
— Где же?
— На даче моих стариков, в Радищеве?
— Сам придумал?
— Томка. А что? По-моему, мысль, достойная кисти Айвазовского.
— Да там небось холод собачий?
— Не боись, климат беру на себя. Ты в принципе решай.
— Что же, мы там вдвоем будем кукарекать?
— Зачем вдвоем? Будет куча бывших студентов. И — студенток. Хочешь, пригласи кого… Места хватит.
«В конце концов, не торчать же перед телевизором в новогоднюю ночь? Гай уехал к родителям жены, Костя Карауш гостит в своей Одессе…»
— Идет, Витюль, делай.
Последнее воскресенье старого года Лютров провел в маленькой квартире Тамары Кирилловны. Устанавливал и обряжал елку для Шурика. Как это нередко бывает в отношениях между взрослыми и детьми, Лютров считал, что купленное им елочное богатство очарует мальчишку, а тому вся эта елочная кутерьма представлялась забавой для взрослых. И занимало Шурика лишь участие в праздничных хлопотах на равной ноге с дядей Лешей. А Лютрову хотелось чем-то по-настоящему порадовать мальчишку, и когда елка была установлена, а Тамара Кирилловна накормила мужчин пахучим борщом, пельменями, напоила чаем и прогнала гулять, чтобы не мешали прибираться, Лютров направился с Шуриком в спортивный магазин.
Вернулись они затемно. На шее сына Тамара Кирилловна увидела висящие на шнурках коньки, а в руках две хоккейные клюшки.
— Ма!.. Гляди — во! И клюшки. Мастерские!..
— Сколько вы на него денег тратите, никаких заработков не хватит.
— Так уж и не хватит. А это вам, — Лютров протянул ей маленькую коробочку. Крохотный пузырек духов на бархатном ложе поглядывал с достоинством драгоценного камня.
— Это какие же?
— Вроде французские… Шурик сказал, вы духи любите.
— Любит, любит! Вот сколько бутылочек в шкафу…
— Это!.. — Тамара Кирилловна разглядела нанесенные карандашом цифры на обратной стороне футляра. — Это столько отвалили?!
Она даже ладони к груди прижала, укрощая испуг.
— Так ведь французские, и, говорят, отменные… Девчата в магазине глядели на них так, что я, грешным делом, подумал, как бы не ограбили.
В девять вечера, зайдя за сыном в квартиру Лютрова, Тамара Кирилловна, не зная, как отблагодарить за подарок, сказала:
— Оставьте ключи, я вам перед праздником блеск наведу. А то от гостей совестно будет.
— Командуйте, коли есть охота возиться в такие дни. Только гости не званы, сам в гостях буду.
…Собираясь на дачу к Извольскому и старательно уминая перед зеркалом узел нового галстука, Лютров ловил себя на неприятной, уличающей мысли о своей непригодности для подобных вечеринок. Что было впору Извольскому, не очень подходило Лютрову. Что ни говори, а каждый возраст имеет свои «моральные допуски».
«Может быть, все-таки остаться, пригласить Тамару Кирилловну и Шурика, выпить шампанского?.. Нет, поздно переиначивать, Витюлька ждет на даче!»
И пока он одевался, спускался по долгой лестнице и ждал такси под злющими колкими снежинками, его не покидало такое чувство, будто он принуждает себя к этой поездке на дачу.
Мимо него, сцепившись руками, с сияющими шалыми лицами прошли четыре девушки.
— С наступающим!.. — улыбкой дохнула ему в лицо одна из них.
Лютров с опозданием, уже в спину благодарно улыбнулся ей, смеявшейся громче всех, видимо оттого, что с неожиданной и для подруг, и для самой себя дерзостью озадачила большого, задумчивого человека в светлом пальто, истуканом стоявшего возле столбика с шахматными клеточками. Что-то дрогнуло в нем, оттаяло и легкой утишающей грустью разлилось в душе.
«А!.. — отмахнулся он от недавнего настроения, — Новый год все-таки праздник, а что за праздник, если нельзя подурачиться? Кого от этого убудет?..»
