Это не только радость спасения — нет, это радость неизмеримо большая.
«И моя копеечка не щербата», — удовлетворенно цедит он сквозь зубы любимую поговорку Захарыча, слезая с мачты.
Впрочем, когда на земле Петра Синицына обступают обрадованные монтажники, ликующий инженер и мастер Захаров, глядящий теперь на него не с обычной своей снисходительностью, а с почтением, когда все наперебой начинают его хвалить, поздравлять, он только хрипло, с трудом произносит:
— Попить бы, а? Водички бы холодненькой… Дайте попить!
В знойный летний день я шел по плотине, подпиравшей большое водохранилище.
Плотина эта как бы разрубала пейзаж на две равные части, полные самых вопиющих противоречий. Справа от нее далеко, пока доставал глаз, зыбилась на солнце зеленоватая прозрачная волна, чуть подпушенная нежнобелыми барашками. Слева, тоже до самого горизонта, простиралась степь. Она лежала ниже воды, и на ее ровном, тусклозеленом фоне то здесь, то там желтели незажившие рваные раны, нанесенные ковшами скреперов.
Над водой кружили чайки, то падая, то вздымаясь в ветровом потоке; вдали, подпрыгивая на волне, плавала пара чирков. Вода разливалась так широко и привольно, что, глядя на нее, невольно думалось, что озеро это вечно плескалось здесь, отражая в своих водах неутомимо сиявшее солнце. Но стоило взглянуть в другую сторону, как сразу становилось ясно, что и волны, и чайки, и чирки появились здесь совсем недавно, и появились не сами, а приведены созидательной волей человека.
Даже воздух — и тот здесь противоречив. Он был влажен и свеж, как всегда бывает у озер и морей. Но вместо сырости водорослей он отдавал терпкими ароматами полыни, чебреца и других степных трав, растущих обычно на сухой, потрескавшейся, бедной влагой земле.
Плотина была совершенно пустынна. Белые легкие башни насосной станции, поднимавшиеся над ней в зыбком полуденном мареве, казалось, плавали в мираже. Лишь возле бетонного водослива на откосе, у самой воды, темнела неподвижная человеческая фигура. Приблизившись, я рассмотрел молодого плечистого парня с кудрявой меднорыжей головой. Охватив руками колени, он следил за тем, как с аппетитным нарзанным шипеньем накатывали на берег одна за другой маленькие волны. Возле него лежали туго набитый и аккуратно завязанный брезентовый вещевой мешок, из тех, какие солдаты звали на фронте «сидорами», потертый ящик патефона и новенькая, совсем еще не обмятая шляпа из дорогого бархатистого фетра.
— Рыбу ловите?
Парень с неохотой оторвал от воды взгляд больших белесых глаз, замкнуто смотревших из-за светлых ресниц.
— Кто это позволит ее здесь ловить, рыбу? Тут рыбу разводят, — сказал он; помолчал и точно для себя добавил: — Прощаюсь… Уезжаю вот, машину жду. Застряла где-то окаянная машина, чорт бы ее побрал!
Он не очень располагал к себе, этот хмуроватый плечистый рыжий человек. Но я тоже ждал машину, которая вот-вот должна была появиться на степной дороге, и потому присел возле него на каменную облицовку откоса, нагретую солнцем.
— На новую стройку переезжаете?
— Зачем? К себе, в МТС. Срок мой истек. Хлеба-то — вон они какие, скоро убирать… Комбайнер я, понятно?
— Ну, а сюда сооружения поглядеть приезжали?
— Зачем? Тоже, нашли экскурсанта! Работал здесь на монтаже, в бригаде товарища… Да что я вам называть буду! Все равно, видать, не здешний, наших людей не знаете.
— Как же так? Комбайнер и монтажник — очень уж разные профессии.
— А вот так, как есть. Для человека с головой ни одно дело не закрыто. Была бы башка на плечах да охота — всему научиться можно. У нас вон в монтажной бригаде даже бывший парикмахер был. А я комбайнер. Тут металл, там металл; тут механика, там механика… Мне легко. — Чесанув пятерней медные свои кудри и озорновато блеснув белесым глазом, он добавил, усмехаясь: — У нас в эмтеэсе тоже вот нашлись такие-то: куда ты, мол, поедешь от своего комбайна, какой от тебя там прок… ну и прочее разное, в этом роде. Тут, мол, тебе и слава, и почет, и трудодни, и девки с ума сходят, а там затеряешься, как иголка в стогу. Сиди, мол, дома, чего тебе тут не хватает… А я вот не затерялся!
— Не хотели из МТС отпускать?
— А как же! Я у них там на всю зону самый что ни на есть передовой. Я им человек во как, по зарез нужный! Ну они за меня и взялись — и миром, и лихом, и уговором, и угрозой: не пустим, и всё. И без тебя строителей хватит, рыжих твоих вихров там не видали! А я, вполне конкретно, уперся — и ни в какую. Мне эта стройка так в сердце въелась… Уйду — и всё! Жить не стану, коли на ней всласть не работну… Отговаривали меня наши эмтеэсовские, отговаривали, можно сказать, целым общим собранием; потом директор не устоял, плюнул: «Шут с тобой! Хлеб уберешь — и катись! Отпускаю до будущего урожая».
Ну он-то разрешил — это ладно, а ребята, товарищи-то мои, комбайнеры, трактористы, эти — нет. Эти так: «От ремонта бежишь! Неохота с ключом под машиной лежать, пенкоед».
А один бригадир наш, Василий Парфеныч, — этот и вовсе чорт-те что заподозрил. Стал я прощаться, а он свои руки назад: «И руки тебе, говорит, не дам, и доброго пути не хочу желать тому, кто от родного дела да за длинным рублем пускается».
Длинный рубль! А у меня вон еще позапрошлогодний хлеб лежит, на трудодни полученный. На базар тащить вроде совестно, съесть — не съешь, много. Девать некуда… И ладно бы, какой-нибудь там барабошка это сказал, а ведь нет — старый партиец. Да и хоть бы один на один, а то при всей мастерской, и нарядчица наша Надя тут была. Так мне от этих слов его обидно стало! «Ладно, говорю, ребята! Вот будущим летом к вам вернусь, море за собой в степи наши приведу — станете у меня прощенья просить, не прощу вам таких слов!» Дверью — бац! — и в путь…
Парень сидел, покусывая травинку. Он смотрел не в мою сторону, а куда-то вдаль, где зеленоватая вода сливалась с таким же серо-зеленым небом. Должно быть, он испытывал сейчас ту неудержимую страсть все рассказать незнакомому человеку, то властное желание с кем-то поделиться пережитым, какое приходит в иную минуту к самым замкнутым людям.
— Н-да… А ведь скажу вам по совести — чуть не сбежал с канала обратно. Да-да, вы что думаете! Это ведь в газетах читать легко, а работать тут не всякому по разуму. Я у себя и комбайнер хороший и в слесарной не последний человек, но то эмтеэсовская мастерская, а тут вон оно все какое! Вверх взглянешь — шапка валится. И комбайн наш — степной дредноут, как у нас в районной газете один все пишет, — он, если его со всем этим посравнять, букашка не букашка, а так, жучок! И обратно — работа. Это ведь я так бреханул, что, мол, монтажник и комбайнер чуть что не соседи: там металл, тут металл… Как же, держи карман шире! Металл-то металл, а габариты разные, все равно что хедер и серп…
Ну, в отделе кадров меня легко оформили, когда я им все свои грамоты вывалил. Благословили меня как человека, с механикой знакомого, прямо — на монтаж в бригаду к одному тут дяде, украинцу, известному человеку, который еще за Днепрострой орден Ленина имеет. Вот с орденоносцем-то с этим у меня и началось. Мастерище он, верно, знаменитый, такого другого, может, и вовсе нет, но характер у него, авторитетно вам заявляю, прямо автогенный: чуть что — взрыв! А главное, всё ему на свете просто, и никак он в толк не хочет взять, что люди-то разные, по-разному, в разные сроки понятия к ним приходят. И еще он, вроде меня, стройками болеет. Страшно он переживал, когда кто чего не так сделает! Так бывало, как котенка, носом и ткнет!
Ну я терпел, терпел, да и не стерпел — схватился с ним. Говорю: «Если у тебя орден, так тебе и задаваться можно?» У меня, мол, у самого Трудовое Знамя, только я его, мол, из скромности не ношу; я, мол, лучший комбайнер в районе и орать на себя не позволю. Как он взовьется! «Ты, говорит, такой-сякой, где — на Волго-Доне на монтаже или в артели «Напрасный труд» примусные иголки чинишь? Тебе, кричит, доверие оказали, взяли сюда, а ты мне бригаду разлагать?» И прямо ляпает мне: «Демагог»… «Хочешь, говорит, дальше работать, слушайся, учись! День учись, ночь учись, без отдыха и срока, и характер, говорит, свой спрячь подальше. С рыжим волосом тебя в бригаде своей стерплю, а с рыжим характером мне не надо».
Решил я в тот же день уходить. А что? Действительно, каково тебе, когда после почета да этак-то с тобой разговаривают? Так меня потянуло назад в МТС, будто лучшего места и нет на свете. Думал-думал ночью — и так нехорошо, и так неладно, и решил: не иначе, мне на следующее утро идти к прорабу насчет увольнения. С тем и уснул.
И понимаете ли, дело какое! Сплю я и вижу во сне: являюсь будто бы к себе в мастерскую, явно так всех вижу — и Василия Парфеныча, и Надю-нарядчицу, и всех наших ребят. Вхожу я и говорю: «Здравствуйте, хлопцы! По всему видать, у вас тут без меня запарка, вот я на помощь к вам и прибыл…» И вижу, никто со мной не здоровается и все будто смотрят куда-то не на меня, а мне за спину. Оглянулся — позади дверь открыта, за дверью степь, снега синеют. Спрашиваю: «В чем дело, куда смотрите?» А Василий Парфеныч будто спрашивает меня: «А где же море, что ж ты его к нам не привел? Кишка тонка — не выдержала…» И все смеются, а Надя-нарядчица пуще всех. И такой у нее смех обидный, будто она меня иголками язвит…
