Широкий простор раскрылся перед ним: поля, покрытые снегом, далекие деревни, леса, крестообразные крылья мельниц на холмах. А в другой стороне простиралась плоская ледяная равнина, откуда пришли русские, и немец боялся смотреть туда — там лежали мертвые, а он хотел жить.
Последняя лестница была приставная, немец мог бы отбросить ее или вытащить через люк наверх, но он не догадался этого сделать: страх вошел в его рассудок и помутил его. Немец пополз на четвереньках к краю площадки, огибая большой колокол, висевший на толстых цепях. Еще два колокола, поменьше, висели в проемах площадки. Немец скрючился за средним колоколом, перевесился через карниз, глядя на Борискино. Там густо двигались конные повозки, люди. «Наши там, наши там, — думал немец. — Совсем близко, наши совсем близко, и можно долететь до них. Совсем близко».
— Хорошо нас расстреливал, гад, со всеми удобствами. — Русский хрипло засмеялся, и немец задрожал, услышав этот голос. — Алло, алло, соедините меня с тем светом. Алло, тот свет? Приготовьте одно место для транзитного пассажира...
Лестница качнулась, заскрипела. Немец высунулся из-за колокола и, не в силах отвести взгляда, смотрел на открытый люк.
Старший лейтенант Обушенко расположился со штабом в помещении бывшей немецкой комендатуры напротив церкви.
Закинув ногу на ногу, Обушенко сидел в глубоком плюшевом кресле за большим столом и вел нудный разговор с командиром дивизиона аэросаней капитаном Дерябиным. Дерябин сидел на стуле по другую сторону стола. Против Дерябина, слушая разговор и держа в руках трофейный портфель из светло-коричневой кожи, расположился офицер связи от Рясного, младший лейтенант Марков. На столе лежал автомат, сбоку стояли два телефонных аппарата, один из них — немецкий. Рядом с телефоном лежал секундомер.
Кроме офицеров, в избе находились связные, они сидели на лавках вдоль стен. Двое дремали, привалившись головами друг к другу. Слева от двери высилась русская печь, недавно побеленная.
— Дашь или не дашь? — спрашивал Дерябин, нервно дергая шлем.
— Нет у меня. Нечего давать. — Обушенко подчеркнуто равнодушно оглядывал Дерябина.
— Я перебросил вам тридцать тонн боеприпасов, медикаменты, водку. Я вывез сотни раненых. Я работал на вас как вол, потерял две машины. А ты не хочешь дать мне людей.
— Ты работал не на нас. Ты работал на войну.
— Десять человек. Понимаешь? Всего десять. — Дерябин поднял ладони с растопыренными пальцами и показал их Обушенко.
— Человеческим языком тебе говорят — нет у меня людей. Мы закапываемся.
— А это что — не люди? — Дерябин кивнул в сторону связных.
— Сейчас люди, а через минуту нет. Понял?
Загудел зуммер телефонного аппарата. Обушенко схватил трубку и закричал:
— Свет? Какой свет?.. Кто это там балуется? — Обушенко бросил трубку, снова к Дерябину: — Видишь. Опять с того света звонок. Мертвецов у меня сколько хочешь — всех забирай. А людей нет.
Один из связных, набивавший магазины, поднял голову и лениво посмотрел на Обушенко.
— Пойми, чудило, — продолжал тот более спокойно — Я даже мертвых собрать со льда не могу. А мне приказано. Не могу я их собрать — нет у меня людей. А ты со своими грузовиками лезешь. Вот, — Обушенко ткнул пальцем в Маркова, — прислал мне бумажку вместо людей. Где я их возьму? Что я, мать-героиня?
— Где твой капитан? Я пойду к капитану. — Дерябин повернулся, с опаской посмотрел на печку.
Обушенко схватил секундомер.
— Капитану осталось восемь минут. Через мой труп. Понял? Через восемь минут решим вопрос.
— Бюрократ ты несчастный. — Дерябин встал и принялся нервно застегивать шлем.
Обушенко закинул вверх голову, и лицо его расплылось в улыбке.
— Ну и рост, — восхитился он, оглядывая Дерябина. — Как же ты в свою машину влезаешь?
— Покажу! — Ноги Дерябина мелькнули в воздухе, он сделал сальто и ловко встал на ноги.
— Черт с тобой. — Обушенко махнул рукой. — Бери десять человек на один час. Управишься за час?
— Вот это разговор делового человека. За сорок минут управлюсь. Мне тут торчать никакого расчета. Погружу трофеи — и тю-тю.
— Выпей на дорогу, — Обушенко достал из стола бутылку и три мятых алюминиевых кружки. Они выпили. Дерябин вышел со связным.
— А тебе что? — спросил Обушенко у Маркова. — Тоже людей дать? Я могу. У меня людей до черта.
— Гриша, — сказал Марков, — я тебе уже говорил. Мне нужны наградные листы.
— Я тебе тоже говорил. Мне некогда бюрократию разводить. Понял?
— Полковник приказал. А ему звонили из штабарма. Вот, например, капитан уничтожил штабную машину, захватил важные документы. Значит, нужно описание подвига. Без этого нельзя.
— Давай договоримся так. — Обушенко откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы рук на животе. — Пусть одни воюют, а другие пусть пишут наградные листы. Пусть одни совершают подвиги, а другие пусть их расписывают, но чтобы, черт подери, не мешали нам бить гадов. Договорились?
— Гриша. Я же тут ни при чем, ты сам знаешь.
— Вот все, что могу тебе дать. — Обушенко слазил в тумбочку и поставил на стол три высокие темные бутылки. — Кислятина дикая. Специально для генералов. Передашь по инстанции.
Марков положил бутылки в полевую сумку.
Телефон на столе зазвонил снова. Обушенко осторожно взял трубку.
— Алло. Опять тот свет? Какое место?.. А, это ты, не валяй дурака. Где Джабаров? Какой немец? Так, так... Ясно... Помощи не требуется? Ну, тогда валяй. Доложишь потом. — Обушенко положил трубку, с грохотом повернулся вместе с креслом к окну. — Смотри-ка, — крикнул он, — и впрямь немца поймали!
Марков положил портфель на стол и подошел к другому окну.
Церковь была наискосок от штаба, по ту сторону площади. В окно было хорошо видно, как на колокольне, на самом краю карниза сидел, скорчившись, солдат в мышиной шинели.
Обушенко перегнулся через спинку кресла, посмотрел на секундомер, закричал:
— Подъем, капитан! Немца поймали!
Шмелев неслышно спрыгнул с печки, подошел к столу, часто моргая глазами и затягивая ремень на телогрейке.
— Как НП? Нитку дали?
Обушенко обернулся:
— Твой НП еще у немца. — Он засмеялся.
Шмелев встал за креслом. Связные подошли к другим окнам и тоже смотрели на колокольню.
Немец сидел, неудобно скорчившись, за колоколом и смотрел в черное отверстие люка. В отверстие медленно просунулся крест. Христос с отбитой рукой уставился неподвижным черным глазом на немца.
— Mein Gott, mein Gott, — забормотал немец и стал пятиться задом за колокол, вдоль карниза.
Христос отлетел в сторону, покатился по площадке, а из люка вдруг выскочил русский с толстыми губами и наставил на немца автомат.
— Поднимайся! — крикнул русский в люк. — Он сам на небо влез.
Второй русский, скуластый и черный, быстро пролез в люк, встал рядом с первым. Немец прижался к стене.
Русские молча сделали по шагу, разошлись и встали по обе стороны колокола. Оба высокие, с большими руками. Глаза у них печальные и безжалостные.
— Иди ко мне, мой миленький, — говорит тот, с вывороченной губой. — Иди ко мне, мой сладенький.
Немец не двигался.
— Тик-так, тик-так, — сказал тот же русский и подтолкнул ногой распятье к немцу. Немец понял и торопливо, путаясь в шинели, отстегнул ремешок с часами, положил часы рядом с головой Христа.
Русский стал медленно поднимать автомат на уровень глаз. Глаза его смотрели на немца с печальной усмешкой.
— Сдавайся, — сказал другой.
И тогда немец, быстро глянув в сторону Борискина, увидел там своих и подумал: «Как близко, боже мой, как близко». Он дико закричал, прыгнул, взмахнув руками, будто собирался лететь. Подошвы сапог мелькнули, скрылись за карнизом.
Тело немца перевернулось несколько раз в воздухе, и Шмелев увидел в окно, как каска на лету отделилась от немца и стала падать рядом.
Немец упал за оградой, в черные кусты. В ту же секунду у церковной стены выросло высокое дерево с огненными вывороченными корнями — звук разрыва ударил по стеклу.
Второй снаряд упал на шоссе, оставив в земле глубокий черный выем. А дальше можно было не считать, потому что снаряды посыпались один за другим по всей деревне, раздирая воздух, раскачивая стены домов.
Три «юнкерса» прошли низко над шоссе. Рваные огненные деревья поднимались под их крыльями. Шмелев увидел в разбитое окно, как «юнкерсы» круто взмыли в конце деревни и пошли на новый круг. А снаряды падали не переставая. Все вокруг взрывалось, билось вдребезги, грохотало.
— Вот этого я и ждал, — с облегчением сказал Шмелев. Обушенко посмотрел на него, как на идиота, но Шмелев выдержал взгляд и не стал ни оправдываться, ни объяснять. Чересчур сложно переплелось все в этом адском грохоте: войска, идущие по ночам, мертвые тела, оставленные на льду, покореженные рельсы на крышах блиндажей, железная дорога, которую они должны были взять и не взяли, и еще немало всякой всячины. Однако все было хорошо и правильно, если все было так, как он предполагал, вернее, чувствовал, а еще вернее, предчувствовал: именно для этого нужен был адский грохот вражеских батарей.
