– Не клюет! – грустно сообщил Журочка.
– Да, уж у такого дурака, как ты, клюнет – держи карман! – сказал Дедушкин.
– И говорить не хочет. Ушла, не провожайте, говорит…
– А ты о чем с ней говорил?
– О гигиене брака.
– Здравствуйте! Ты бы еще поговорил с ней о двенадцатиперстной кишке… Так знай же, дурак, что не далее как вчера я лично присутствовал при споре, когда Пернатова с пеной у рта говорила о естественном подборе и браке ради потомства.
– Ну?
– Вот тебе и ну…
Был прелестный вечерний час, когда заря еще не погасла, а молочные звезды уже проявлялись на бледном небе. Огромная апельсинная луна медленно и нахально выползала из-за деревьев. В уединенной аллее сада было тихо.
– Люди должны думать о своем потомстве, – хрипло говорил Журочка, – потому что потомство – это…
– Могучий фактор? – грустно спросила Катя.
– Да, именно могучий фактор. На основе естественного подбора мы в общем и целом можем обновить человечество. Был, например, такой случай, когда одна всемирная красавица предложила старому писателю Шоу вступить с ней в брак. «Я красива, – сказала она ему, – а вы умны. У нас должно быть отличное потомство»…
– А вам известно, что ответил писатель красавице? – желчно спросила Катя.
– Н-н-нет, а что?
– Он ответил так: «Я боюсь, – сказал он, – что наши потомки наследуют мою красоту и ваш ум». Хороший вечерок сегодня выдался. Не правда ли? Я сегодня здорово повеселилась. До свиданья, Журочка. Кланяйтесь всемирной красавице. Быть может, она найдет в вас подходящего мужа.
Катя быстро смахнула слезинку с бледной щеки и исчезла за поворотом аллеи.
– Не понимаю, чего ей еще нужно? – горестно воскликнул Журочка, сжимая руками голову. – Уж, кажется, целую лекцию ей прочел. Ни разу не запнулся. А она… это самое… «Кланяйтесь, говорит, всемирной красавице…» А сама… плачет.
– С таким дураком, как ты, поплачешь, – сказал Дедушкин, зевая, – знаешь ли, дурья голова, почему она плакала? Плакала она, брат, потому, что сегодня я заметил у нее книжку Коллонтай «Любовь пчел трудовых», а ты ей всякую чепуху порол об обновлении потомства…
– Как? Ты сам видел? Читала?
Лопни мои глаза.
– Тогда прощай, Дедушкин. Побегу в библиотеку…
Лодка тихо скользнула от берега и закачалась в лунной ряби. Катя села у руля. Журочка взялся за весла. Некоторое время ехали молча. Медик проглотил слюну и сказал:
– Что такое брак? Брак это есть отрыжка старого быта. Человечеству грозит опасность задохнуться в тяжелой атмосфере семейного очага. Любовь, связанная узами загса…
– Причаливайте! – сухо приказала Катя. – Мне пора домой.
– Нужно срывать цветы, – бормотал Журочка, послушно гребя к берегу, – долой… это самое… цепи, которые…
– Прощайте, Журочка, – твердо сказала Катя, – и, пожалуйста, никогда не зовите меня с собой гулять. Не пойду. Идите домой и займитесь вопросами брака среди туземцев Австралии и Океании. Почерпнутые сведения сообщите мне письменно с указанием источников, ха-ха-ха…
И Катя убежала, почему-то закрывая лицо платком.
– Н-ничего не понимаю… – прошептал Журочка, растерянно оглядываясь по сторонам.
И Журочка увидел… Что он увидел – описывать нечего, ибо это было описано миллионы раз. Журочка увидел перспективу сияющего многоточья ночных фонарей на реке. Увидел небо. Увидел луну и звезды. Журочка в первый раз в жизни увидел весну. И Журочка понял все.
– Черт возьми! – воскликнул он, бросаясь догонять Катю. – Еще не все потеряно!
– Пернатова, – пробормотал он, задыхаясь, – слушайте, Пернатова… Я… это самое… долой гигиену… К черту естественный подбор… Я… плевать хотел на это – как его… цепи очага… Я… Пернатова, я вас люблю, Пернатова!.. Хотите ли вы на мне жениться?.. И потом я хочу вас поцеловать… Можно?
Так они и сделали. Поцеловались.
1927
Почему, вспоминая о нем, я чувствую, как горло пересыхает о г злости, по животу пробегают холодные противные мурашки и появляется одно неистовое, жгучее, безудержное желание – бить.
Ведь он не сделал мне ничего дурного. А вот подите!..
– Ваш папа случайно не был стекольщиком? – раздался сзади меня тусклый голос.
Я оторвал взгляд от уличной сценки, которую с интересом наблюдал, и оглянулся. За мной стоял рыжеусый человек с оловянными глазами, в драповом пальто, каракулевой шляпе с лентой и больших хозяйственных калошах.
– Нет, – сказал я, – мой папа не был стекольщиком, но я тем не менее не люблю дурацких затасканных как мир острот. Если я вам мешаю, так и скажите: «Вы, мол, мне мешаете смотреть, отойдите».
– Не всякая пустота прозрачна! – сказал рыжеусый.
И вдруг его усы задергались, оловяшки сделались совершенно круглыми, рот раскрылся, и рыжеусый затрясся от еле сдерживаемого смеха.
– Знаете ли вы, – промолвил я с досадой, – что этой остротой последовательно пользовались все пошляки, начиная с царя Гороха. И я не привык…
– Не беда, – возразил рыжеусый, – потерпите сорок лет, а там привыкнете.
Я с отвращением отвернулся.
Через несколько дней, когда я сидел у знакомых и пил чай, в комнату вошел человек, в котором я без труда узнал рыжеусого.
– А, – воскликнул хозяин, – здравствуй, Никанор.
– Наше вам с кисточкой! – сказал рыжеусый, расшаркиваясь.
– Познакомьтесь. Это мой старый друг, Никанор Павлович.
– Очень приятно, – любезно улыбнулся я, – мы, кажется, однажды встречались.
– Гора с горой, как говорится, не сходится, – сказал Никанор, – а человек с человеком… хе-хе…
– Хочешь чаю, Никанор? – предложил хозяин.
– Нет, спасибо, я уже отчаялся.
– Он у нас первый весельчак, – нервно сказал хозяин, похлопывая Никанора по плечу. – Зубастый. Так и режет.
– Ну уж и весельчак, – потупился Никанор, – так. Середка на половинку.
– Ну, Никанор, ты все-таки выпей чаю. Ведь ты любишь. Вприкуску.
– Вприглядку, – сказал Никанор вяло.
– Ну так выпей рюмочку вина.
– Бувайте здоровеньки, как говорят хохлы.
Никанор налил стаканчик, щелкнул языком и выпил.
– Дай боже, чтоб завтра тоже! – сказал он, вытирая усы.
Я почувствовал беспричинную злобу. Мне захотелось вскрыть этого человека, как арбуз. Захотелось узнать, о чем он думает, чем живет, что делает. Захотелось узнать, есть ли у него что-нибудь там, за рыжими усами и оловянными глазами.
– Скажите, – спросил я, – как вы смотрите на новый закон о браке?
Никанор тоскливо заерзал на стуле и сказал:
– С точки зрения трамвайного сообщения.
Чтобы успокоиться, я заговорил с хозяином. Стали обсуждать достоинства и недостатки очередной выставки картин. Разговор не клеился. Фигура Никанора, уныло торчащая за столом, убивала малейшее проявление мысли.
– Не скажите, – заметил хозяин, – Серобаба – художник большой силы.
– Художник от слова худо, – сказал Никанор, раскрыв рыжую пасть, – xe-xte… Разрешите папиросочку, люблю, знаете ли, папиросы фабрики Чужаго…
Никанор оживился и порозовел. Он почувствовал себя душой общества.
– Есть такой анекдот. Приходит один человек к другому и говорит: «Чик». Это значит – честь имею кланяться. А другой ему говорит: «Пс» – прошу садиться… Хо-хо-хо… А знаете последнюю армянскую загадку?.. Зеленый, длинный, висит в гостиной и пищит?
Я закрыл глаза.
– Не знаете?.. Хе-хе… Ну так вот… Селедка. Зеленая, потому что покрасили, висит, потому что повесили, а в гостиной, чтоб трудней было отгадать.
Открыв глаза, я увидел, что Никанор корчится от приступов здорового, жизнерадостного смеха. Хозяин был бледен.
– Нет, – сказал я жестко. – Длинное и зеленое – это не селедка. Это – машинка для снимания сапог.
Никанор замер с раскрытым ртом и уставился на меня.
– Н-нет, – пробормотал он, – это селедка… Я знаю наверное!
– Нет, машинка.
– Селедка!
– Машинка!
– Селедка, – плачущим голосом сказал Никанор, – ей-богу же, селедка.
– Машинка! – промолвил я ледяным тоном.
– Но почему же? Почему?
– Так. Машинка.
Никанор забегал по комнате.
– Почему же она зеленая? – воскликнул он, ломая руки.
– Потому что покрасили.
– А почему висит?
– Потому что повесили.
– А… это самое… в гостиной… Почему в гостиной?
– Чтоб труднее было отгадать.
Никанор в изнеможении опустился на стул. Его внутренний мир был разгромлен. Жизнь потеряла смысл. Усы Никанора опустились. Оловяшки потускнели.
