– Милый!.. – замахал руками Уродоналов. – Дорогой и многоуважаемый товарищ курьер, отныне докладов больше не существует. Идите и крикните на весь мир: «Люди! Уродоналов принимает без доклада!»
– Там вас спра…
– Бегу! Лечу!
Уродоналов вбежал в приемную и обнял посетителя.
– Голубчик! Милый! Входите! Входите! Гостем будете! Чаю? Пива? Шампанского?
– Шампанского, – сказал посетитель. – Я имею у вас получить ссуду. Мое торговое дело «Коопарфюмерия» нуждается в маленьком заемчике!
– С восторгом! – воскликнул Уродоналов. – Именно заемчик. Не извольте беспокоиться. В два счета.
– А я вам выдам векселек!
– Ну, что вы, милый? Какой там век… тьфу. Мне даже прогивно выговорить это гнусное бюрократическое слово. Что такое человек? Это – сосуд! А вы говорите!.. Эх!..
Глаза Уродоналова засверкали высоким огнем вдохновения.
– Зачем эти бумаги, затянувшие бюрократической паутиной живых людей и живое дело? Зачем? Зачем эти бездушные деревянные штуки с резинкой, которых злые люди называют печатями? Зачем?.. О!.. Эта итальянская бухгалтерия – порождение фашизма. А рес-контро? Да это просто – контра! Ясно! А вы говорите…
– Десять тысяч! – сказал посетитель.
– Получите.
– Так векселя не надо?
– Упаси бог. К чему эта волокита? К чему эти формальности?
Посетитель положил большую пачку молочных червонцев в боковой карман и, весело насвистывая, вышел…
А Уродоналов сел за письменный стол и стал сочинять план реорганизации банковского дела.
Когда Уродоналова вели в суд, он говорил конвоирам:
– Милые! Человек – это сосуд, наполненный эликсиром. Зачем вы ведете меня посредине улицы? Зачем в ваших руках обнаженные шашки? Зачем эти формальности? К чему эта волокита?
1927
Научное
Нахал, в отличие от дурака и негодяя, которым были посвящены солидные труды, – тип малоисследованный. Многие чудаки до сих пор еще смешивают нахала с обыкновенным сереньким хулиганом. Это глубокое заблуждение. Хулиган бузит просто так – благодаря ложным взглядам на жизнь, под влиянием среды, под действием винных пароп. Хулиган бузит без причины и извлекает из своих поступков только одни неприятности.
Нахал бузит очень редко и только тогда, когда из бузы можно извлечь материальные выгоды. Нахал или ловкач (lovcatch) – холодный, злой, расчетливый человек. Он слегка плешив, всегда тщательно выбрит, носит брюки в полоску и чистит их по утрам метелочкой. Глаза у нахала светло-голубые и очень спокойные. Среди родственного ему общества малоповоротливых и тупых мещан – это щеголь и аристократ духа.
В гастрономическом магазине Моссельпрома нахал платит деньги вне очереди.
– Позвольте, позвольте, – говорит он, расталкивая публику, – мне не платить… Мне тут доплатить только… Двугривенный. Посторонитесь, бабушка! Один момент!.. Уно моменте, хе-хе…
Когда публика обрушивается на нахала целым водопадом проклятий и ураганом жестов, в его голубых глазах появляются искорки смеха и на щеках образовываются ямочки. Он смотрит на беснующихся людей с веселым удивлением и даже оборачивается назад: кого, мол, это ругают?
Это он, нахал, стучит палкой в оцинкованное стужей окно послеслужебного трамвая, желая ускорить движение выходящих на остановке пассажиров. Это он, приметив еще из дверей вагона уютное и удобное местечко у выхода, спешит поскорее занять его, садится, вынимает тугое портмоне и, полностью воспринимая радость жизни, говорит никнущему в проходе инвалиду:
– Передайте, любезный, деньги кондуктору. На полторы станции. Да сдачи не позабудьте.
– Да ведь у меня рук нет, милый, – скромно отвечает инвалид.
– А ты зубами. Я, брат, в цирке одного такого видел. Тоже из ваших. Без рук, стервец, обходится. Карты тасует… Ты пойди, полупочтенный, посмотри.
– Боже, какой нахал! – с молитвенным ужасом шепчет сидящая рядом старушка.
– Ну уж и нахал! Это вы, мамаша, слишком. Просто жертва империалистической бойни.
Если спросить нахала, сколько он заплатил за билет второго ряда в академическом театре, нахал начнет неистово хохотать и, плача от смеха, скажет, что ни разу в жизни не осквернял своего достоинства покупкою театрального билета.
Но вот нахалу нужно приобрести костюм. Как же нахал поступает?
Он идет в большой государственный магазин и, покрикивая на приказчиков, начинает рыться в грудах панталон и пиджаков.
– Черт бы вас разодрал сверху донизу! – говорит нахал смущенному приказчику. – Да разве ж это качество продукции? Это извозчичья кляча, а не пиджак. А это что? Я вас спрашиваю, что это та-ко-е?
– Брюки-с, – лепечет приказчик.
– Что? Как вы говорите? Я не расслышал.
– Брю…
– Ах, брюки! Так вас понимать? Ага! Так вы осмеливаетесь утверждать, что вот эти отбросы улицы, эти разрозненные кусочки навоза, эти инфузории, эта эманация хлопчатой бумаги – и есть брюки? Оч-ч-чень хорошо!
– Молчать! – кричит нахал подошедшему да шум заведующему. – Вы у меня попрыгаете! Я вас… Сколько стоит этот загрязненный, бывший в употреблении мешок, который вы называете костюмом? Что? Семьдесят пять? Без торгу? Что-о-о? Ну, ладно. Заверните. Деньги запишите за мной.
– Мы торгуем только за наличные, – хрипит заведующий, вытирая демисезонным пальто обильный пот.
– Ах, Коля, Коля, – говорит нахал с грустью. – Нехорошо это, Коля. Нехорошо, милый. Не ожидал я от тебя такой обывательской идеологии. За наличные, за наличные… Да что ты, частник, прости господи! Ах, Коля…
– Да ведь Иван я, а не Коля, – стонет заведующий.
– Тогда тем более, – тихо говорит нахал. – Ты, Ванька, брось бузить. Сам знаешь, что я не люблю этих фиглей-миглей. А туда же, кобенишься. Запиши, тебе говорят, Ванюша. В среду отдам, ей-богу.
– Шутите вы, гражданин, – шепчет заведующий, – не отдадите небось.
– Это я-то? Не отдам? Я? Дурачок же ты, Ванятка. Ну да ладно уж. Спасибо. Пойду я. До свидания, Николаша. В пятницу отдам. Кланяйся, Мишук, жене и детям. Адье.
Размахивая покупкой и расталкивая прохожих, нахал спешит к знакомым обедать.
Мы видели нахала в частной жизни.
Что же делает нахал на службе?
Да ничего не делает.
Таков нахал.
1927
Старый Дыркин был очень жилист и очень глуп, что, однако, не мешало ему служить младшим делопроизводителем в учреждении.
Глаза у старого Дыркина были рыбьи – мышиного цвета с голубизной. Уши от старости поросли мохом и двигались даже тогда, когда хозяин не выражал ни малейшего желания ими двигать. Нос был зловредный, с зеленоватым отливом. А лицо в общем и целом болезненно напоминало помятое и порыжевшее складное портмоне образца 1903 года.
Утром Дыркин встал пораньше и отправился в жилтоварищество.
– Что же это, господа товарищи! Этак и жить на свете больше не приходится, наложили на меня шесть гривен за сажень полезной площади. Я человек трудящий и никому не позволю. Раз ставка по разряду, ты, господин хороший, и бери по разряду, а то что же это получается!..
– Не волнуйтесь, гражданин Дыркин, – сказал секретарь, – мы сейчас все выясним. Так и есть. С вас полагается сорок копеек. Ошибка.
– Тоже… ошибка… Засели молокососы взрослых людей обирать – да еще путают. Небось старый хозяин не спутал бы.
Дыркин раздраженно плюнул и пошел на службу.
– Тоже учреждение! – ворчал Дыркин, записывая входящие номера. – Собакам на смех… Не то что при прежнем начальнике. Орел был!.. А теперь…
Дыркин пописал с полчасика и понюхал воздух.
– Опять накурено? – проскрипел он. – И вентилятор не работает. На что смотрит охрана труда?
Дыркин с негодованием бросил ручку и пошел в местком.
– Что же это, господа товарищи, почему такое, чтобы вентилятор не действовал во время исполнения обязанностей… Это даже довольно странно. Охрана труда, ау?!
– Простите, товарищ Дыркин, забыли починить. Сейчас исправим.
Через полчаса вентилятор приветливо зашумел.
– Тоже… Защитники выискались, – ворчал Дыркин, – вентилятора и того с толком поставить не могут…
Ровно в четыре часа Дыркин запер входящий журнал в шкаф и пошел в амбулаторию лечить зубы.
«Эх, – думал Дыркин, – все это не то. Вот при старом режиме…»
– Вы, извините, не имеете ни малейшего права задерживать в очереди трудящего человека! – визжал Дыркин в амбулатории.
– Не волнуйтесь, гражданин, – увещевала Дыркина сестра, – через час врач вас примет…
