А лето и вправду стояло дивное: ни дня без солнца, асфальт мягок, как воск, и когда бредешь после работы или стоишь где-нибудь неподалеку от метро и видишь ряд колонн павильона, ряд толстых каменных сестер, то начинаешь понимать, что такое зной. Штокосов сбросил пиджак, который на весу показался ему на миг увядшим, съежившимся от зноя, и ощутил, как на оголенные руки ринулся целый рой теплых, незримых, микроскопических частиц зноя.
— Вы все-таки едете, очарованный летом? — вдруг зазвенело у него в ушах, и он, полагая, что это слуховой обман, рожденный духотой, атмосферой, тем пеклом московской улицы, когда от проносящегося близко автомобиля шибает обжигающим ветерком, сильно провел скользкой ладонью по лбу, точно пытаясь избавиться от слуховой галлюцинации, но все же с ленцой повернулся в ту сторону, откуда почудился голос.
А перед ним стояла Надя, улыбалась, уже наверняка смущенная своей смелостью, и вопросительно посматривала суженными от яркого света глазами цвета черной смородины, ожидая ответа или рутинного приветствия. И кто же еще должен был окликнуть его, кроме Нади, если ради Нади он бросил компанию и отправился подземной Москвой сюда, к этому павильону метро, своей колоннадой напоминающему театральный подъезд?
— Я в самом деле очарован, — счастливо согласился он, случайно придавая своему ответу двойственный смысл, сразу обеими руками влезая в рукава бесподобного пиджака, так что на мгновение распяленный пиджак будто воспарил над его головой. — И баснословно богат. И друзья не в обиде на меня. И вообще… Слушайте, куда вам сейчас в троллейбус, я первую же машину остановлю мановением руки, и первая же машина будет нашей, и я вас сопровождаю до самого вашего дворца, и вы мне ничем не обязаны. Ничем. Я очарован знойным летом. Допустим!
И он тут же, бросившись к лиловой проезжей части, поднял руку с двумя разведенными в стороны пальцами, это был знаменитый жест римлянина, торжествующего победу, и он усмехнулся, подумав о том, что вот и старомодные лапоточки на его ногах напоминают чем-то сандалии древних римлян. «Развеселился наш Штокосов!» — удивился он себе, своей жизнерадостности и не сразу открыл дверцу притормозившего автомобиля, потому что при первом прикосновении к зеркальной раскаленной ручке ожегся.
И поплыли назад частые колонны павильона метро, забегая одна за одну, и поехал Штокосов с полузнакомой женщиной наконец-то вдвоем. Едва они уселись на заднем сиденье, так что можно было глядеть в лицо друг другу, Штокосов тотчас отрезвел, тотчас охладил себя той мыслью, что никуда в гости к этой женщине он не едет, а просто сопровождает ее… К тому же он словно со стороны увидел себя — полного, седоватого, в повседневной одежде — и понял, что никаких шансов на успех у него нет. Что это ему там мерещилось прошлым летом, нынешним летом? Ну, улыбалась ему при случайных встречах эта молоденькая, ну, заговорила сейчас на троллейбусной остановке… Что ж, сочти, что приветливость Нади — милая черта ее характера, не более. И будь верен своей мужской компании. Все у каждого из вас троих — в прошлом, и уже ничем не возместишь молодости. Будь верен своей компании. Не у каждого такие друзья.
— Да, а мои друзья! — словно вспомнив, что он уже обмолвился о друзьях, которые будут ждать его не менее двух часов, ухватился он за выгодную возможность косвенно рассказывать о себе и при этом делать вид, что речь идет лишь о лучших его друзьях. И так он сумел сразу охватить несколько периодов в жизни друзей, совершив беглый экскурс в студенческую молодость и завершив нынешними временами, когда апофеозом дня становятся сборища за кружкой пива.
— Нет, при чем здесь кружка пива! — вдруг прервал он себя и, понимая, что никакого эффекта не достигнет приукрашенными, поэтизированными или, наоборот, пронизанными иронией россказнями, он принялся с некоторой грустью признаваться в том, как было бы совсем невмоготу жить, если бы не друзья, не эти сборища, не одна и та же их компания. Не в кружке, не в застолье суть! А вот когда никто из троих ничего сверхъестественного не ждет, никуда, ни в какие маленькие начальники не рвется, и когда каждому из них с течением времени понадобится мужество, чтобы выстоять в ежедневной возне, начинающейся с толчеи у освещенного, раннего автобуса и заканчивающейся толчеей у вечернего автобуса, и когда каждый понимает, что этот темп и эта сутолока уже надолго, и когда каждый знает, что даже потом, когда придется носить в кармашке пресловутый алюминиевый патрончик с пахнущими ментолом таблетками в нем, все равно надо будет в привычной, тихой схватке у автобусной остановки овладевать транспортом, точно добиваться в кратком гражданском сражении своего права на долгий, до-о-олгий день у кульмана, — вот тогда-то и станет ясно, чем привлекательна для троих жизнь и почему воспоминания затмевают все нынешнее. Ведь исток воспоминаний — та пора надежд, самых разных надежд, еще не развеянных временем!
Куда же едем? Кажется, на Алтуфьевское шоссе? Ну, до Алтуфьевского шоссе еще далеко, и можно продолжать элегическую байку, но только не допускать иронии, потому что делишься сокровенным и вроде впервые вслух твердишь о том, что все наши мелкие победы, одержанные со времен молодости, теперь не идут в счет, а ценятся лишь воспоминания, фантомы прошлого.
Тут он взглянул на притихшую спутницу и поразился, с каким восторгом она внимала ему. Не ожидал он такого эффекта! Просто взглянул не очень деликатным взглядом, охватывая сразу всю ее тонкую и маленькую фигурку в элегантном костюмчике из джинсовой ткани неопределенного, синевато-пепельного цвета, модном таком костюмчике, украшенном двойной строчкой, нашивными кармашками и металлическими пуговками, затем обратил внимание на то, как черные гладкие ее волосы, вдруг освещаемые солнцем, показывавшимся в прозоре меж высокими зданиями, приобретают местами каштановые блестки. И тут, желая запомнить ее лицо, он и встретил этот взгляд ее, полный то ли восторга, то ли какого-то ликования. Штокосов не то чтобы смутился, а умолк на мгновение и словно со стороны посмотрел на себя же, мысленно порицая за вальяжную позу, за откровение свое, за тезисное изложение всей своей жизни. Он никак не мог понять, чем же смог пробиться в душу спутницы и заслужить такой взгляд. Непонятно это было ему еще и потому, что он, безрассудно бросившись сегодня к станции «Новослободская» и еще более безрассудно предложив полузнакомой женщине проехаться в такси, уже в первые минуты, когда поплыли в сторону забегающие одна за одну палевые колонны павильона метро, трезво сказал себе, что вся эта затея пуста, бессмысленна. Да, так он и сказал себе сразу же, едва взглянул вблизи на Надю, пугаясь ее красоты и почти не веря, что у женщин может быть такая матовая кожа. Такая матовая кожа, нежная и без косметики, и такие живые глаза великолепной черноты, и такой, с легкой, изысканной горбинкой нос, и такой крохотный некрашеный рот. Еще он обнаружил дивную форму ее рук, ее маленьких, но словно бы полных пальцев, так что суставы пальцев нисколько не выпирали, а были так успешно закамуфлированы благородной кожей, что на тыльной стороне выпрямленной ладони как и не бывало никаких суставов, а лишь некое симметричное подобие водоворотиков проступало на коже. Все это бросилось ему в глаза. И все, что было в ней прекрасного, будто выступило против него. Нежное создание и седовласый кавалер. Лишь тут, в такси, он понял весь абсурд своей нынешней затеи и, охотно теряя все шансы на успех, расселся вальяжно, уже не заботясь, как он выглядит, и отбросил ненужный, наигранный тон в разговоре, и стал очень искренним именно теперь, когда они мчались в такси вместе в первый и в последний раз. Определенно в последний! Потому он посмел столь открыто полюбоваться спутницей, но был ошеломлен ее взглядом. И несколько мгновений он был нем, пока искал отгадку и пока не решил, что Наде пришлась по душе болтовня общительного пожилого и чем-то заслуживающего доверие чудака.
«Никчемная затея, — понимал он теперь. — Какой охотник выискался. Охотник за нежной улыбкой. Нелепый охотник».
И он вздохнул облегченно, обнаружив, что уже позади и Новослободская улица, и Бутырская, и начало Дмитровского шоссе, и вот уже раздалось вширь течение Алтуфьевского шоссе. Не в самый ли конец Алтуфьевского мчится он по прихоти своей, не в Бибирево ли?
А спутница его, вдруг обеспокоенная тем, что он замолчал, с улыбкой, придающей некоторую детскость ее лицу, с улыбкой, обнаруживающей в ровном ряду нижних зубов вроде бы расселинку, сказала почему-то скороговоркой, то ли желая вернуть его внимание, то ли обещая выглядеть потом, в следующий раз, еще лучше, чем нынче:
— У меня флюс, но он уже проходит, щека располнела, но флюс уже проходит.
— Очень очаровательная полнота щек — и только, — возразил он, находя и в самом деле полноту ее белых щек ровной.
