Прервав мелодию, Художественный Свист вдруг посмотрел на меня желудевыми глазами самого нежного приятеля, поприветствовал меня, без особого энтузиазма сказал, что очень рад меня видеть в Москве, а заодно добавил, что немного посидит со мною ночью на проспекте, пока не вздумается ему идти на Киевский вокзал и садиться в поезд.
Так естественно, без вопля радости, узнал он меня, так естественно продолжил разговор, словно бы окончившийся вчера, вчера — двадцать пять лет назад! И я, желая тоже оставаться там, в юности, прикоснулся и Художественному Свисту:
— Знаешь, продолжай эту мелодию, не слышал я этой мелодии, не слышал я ее раньше, ты продолжай, продолжай!
Вернув таким заклинанием этого гостя в годы юности, я все же успел заметить, что его толстые ногти подернуты несмываемым налетом гуталина, что ли, этакой едва уловимой черной плесенью, характерной для рук всех сапожников, а еще его ногти хранили следы, полосы тонкие от острого ножа, а еще был Художественный Свист из династии жучицких сапожников и еще в юности унаследовал семейную профессию, став учеником у своего отца, — и так я все же невольно узнал о том, какой главный удел в жизни Художественного Свиста. Хотя мне сейчас вовсе не нужно было знать этого: долой положение, профессию, а да здравствует неразменная золотая монетка юности.
— Нет, я тебе скажу, — возразил и сам Художественный Свист, не пожелав оставаться безымянным певцом нашей юности, — я тебе скажу: зарабатываю прилично. И дети мои уже зарабатывают. Ты знаешь, сколько у меня детей? — ласково спросил он у меня, так что даже во тьме засияли его желудевые глаза, и он принялся как будто окликать отсюда, из Москвы, оставшихся в Жучице детей, называя их по именам и загибая пальцы одной руки, другой руки. — Но дело не в этом! — прервал он себя с непонятной мне гордостью. — Все они тоже в самодеятельности. Свистеть я им запретил, конечно. Но они пляшут, читают, поют. А я так и остался в Жучице Художественным Свистом…
Что-то очень щемящее, незнакомое, удалое одновременно принялся он насвистывать, и я запоздало воскликнул:
— Ведь ты тот самый Художественный Свист. Ты для меня радость юности. И не будем о дальнейшем!
Глядя на ртутный блеск фонарей, на слепые окна, замурованные тьмою ночи, на редкие светлые окна и наблюдая за ночным движением по проспекту, за тем, как ярко светящийся, словно бы весь празднично иллюминированный пустой автобус-экспресс мчится в окружении легковых автомобилей, я слушал гостя и вспоминал, как раньше собирался нарядный люд в единственном в Жучице Доме культуры, в громадном зале с похожей на огромную грушу люстрой, как пахло дразняще духами, помадой, пудрой, как блестели глаза у всех, получивших такую необыкновенную возможность появиться в самом лучшем платье и сразу увидеть многих горожан, так сказать, весь цвет Жучицы. И как мы, мальчишки, забиравшиеся в закутки зала, наслаждались искусством наших, жучицких людей, видели с ликованием, как после танцевального номера ни деревянной некрашеной сцене пыль встает неким маревом, и дожидались зенита долгого концерта — появления прославленного жучицкого маэстро, любовно прозванного Художественным Свистом. А он, мастер, выходил в своем коричневом габардиновом костюме, принадлежавшем раньше, еще до войны, его малорослому, шупленькому отцу и подаренном его отцом талантливому сыну, кланялся в пояс ликующей публике, серое его лицо становилось пепельным от волнения, он иногда делал лишнее движение, приглаживая волосы, и без того лежащие ровно и выдающие блеск бриолина. Но вот ликование зала, прибой восторга утихнет — и в душистом воздухе зала раздадутся первые чарующие трели вундеркинда…
Я и сейчас, через четверть века, слушал приятную мелодию, меня и сейчас, через четверть века, не смущал подобный сценический жанр — художественный свист.
Да, а как мы встречали всей Жучицей нашего юного маэстро, когда узнали, что он признан и в Гомеле на областном смотре самодеятельности! К вечеру, после работы, повалили на вокзал чуть ли не все жучицкие. Ведь маленькие города непременно стремятся иметь своего кумира. А в ту пору еще не могла Жучица набить себе цену какой-нибудь известной личностью, и Жучица носила на руках юное чудо — маэстро по прозванию Художественный Свист.
Да, вся Жучица метнулась тогда на вокзал. Мальчишки даже взобрались на тополя, чтобы первыми увидеть поезд, приближающийся к верстовому мосту через Днепр, к Жучице. Эта оживленная, гудящая толпа так волновалась, точно встречала не сына сапожника, а какого-нибудь олимпийца. И тут вдруг весть: Художественный Свист отправился из Гомеля автобусом. Толпа рванулась на Вокзальную улицу и дальше, дальше, и заклубилась пыль, встала пыль воздушной рекою, потому что автобусная станция находилась в центре города, довольно далеко от вокзала. Взмыленные, потные, похожие на помешанных обожатели жучицкого таланта примчались к автобусной станции, запрудили все перекрестки, отвоевав даже пустующую к вечеру часть рынка, а потом, когда победитель смотра все же вернулся в свою Жучицу не на автобусе, а на легковом автомобиле «Победа», — вся легковушка оказалась осыпанной не цветами, а людьми.
— Послушай, — прервал я незнакомую мелодию, — а почему ты в основном насвистывал раньше неаполитанские песни, разные легкомысленные песенки?
— Песенки? — сердито подхватил маэстро, и, как мне показалось, посмотрел на меня с коварством во взгляде: — Легкомысленные песенки, говоришь? Сначала я и сам не знал, почему неаполитанские романсы, почему арии из оперетт. А потом, когда у меня стали появляться дети… — Он опять устроил семейную перекличку на Кутузовском проспекте. — Значит, потом, когда у меня стали дети появляться и когда я уже знал, что Маша от меня не уйдет, не изменит мне, никому она не нужна с моими детьми, а только мне… Так вот! Так вот: потом я понял, что всю жизнь свищу про любовь. Все неаполитанские, все арии — все же это про любовь! И потому так нужно людям…
Тут и на меня снизошло: в самом деле, ведь Художественный Свист раздавал бесплатную любовь всем тем, кто позабыл о любви, кого придавил быт, заботы, тяготы. Люди приходили в зал, чтобы поглядеть на других горожан — и, может быть, позлобствовать потом, что вот Раткина еще более растолстела, а рябая Совковская все в том же старомодном платье. А тут Художественный Свист начинал выводить свои божественные рулады, и люди вспоминали о любви и мире, люди понимали, что надо любить, что надо поскорее с концерта в объятия той, которая всегда, всю жизнь должна быть прекрасна и любима, и что вообще любовь дороже хлеба. Вот какие высокие мысли пробуждал наш жучицкий соловей.
— И вообще, — громче обычного произнес Художественный Свист, мотнув при этом головой, абсолютно убежденный в своей правоте, — я всю жизнь буду только про любовь! Если хочешь, я тебе тут посвищу, ты запомни мелодию, а потом, может быть, и удастся дуэтом. А мелодия моя, теперь я сам сочиняю мелодии…
Орфей из Жучицы начал какую-то пленительную, невеселую, элегическую мелодию, воскрешавшую во мне времена юности и вроде вливавшую в мою кровь молодое вино, вино все той же юности, и, пока длилась ночь, я постепенно молодел, я становился прежним, готовым влюбиться безоглядно, и то ли грустили мы с Художественным Свистом, то ли радовались, то ли провожали навсегда свою молодость, то ли пытались вернуть ее, — не все ли равно!
Нет (англ.).
