Аленка развеселила меня до смеха. Я попытался представить маленького, сухонького поэта-сибиряка Черношубина в обнимку с медведем и прыснул в кулак.
— Тише! — шикнула Аленка. — Ток у косачей уже прошел. Но я приметила: они любят наведываться на места бывших свиданий. Весной мы сюда специально приходили полюбоваться глухариной свадьбой.
Час в засаде удачи не принес. Аленка предложила обогнуть березовую рощу и пройти до плота по старому сосняку. Мягкая подушка прошлогодней хвои глушила наши шаги. Я то и дело поглядывал на вершины высоких сосен с надеждой увидеть косача. Первой добычу заметила Аленка. Старый косач стоял на суку выбежавшей на поляну сосны. Я вскинул дробовик. Аленка взглядом запретила стрелять и, притаившись под деревом, пальцем указала на косача. Он спокойно прошелся по выгнутому дугой суку, распустил веером хвост, вытянул шею и загляделся в голубое небо. Так он стоял с минуту. Я успел разглядеть его отливающие блеском антрацита крылья, выгнутую по-лебединому шею и горящий жаром хвост.
— Стреляй, — разрешила Аленка.
Выстрел — и нет жизни. Косач упал под сосну как-то тяжело, с шумом. Я подбежал к нему — и попятился назад. Красавец посмотрел на меня мутнеющим глазом, обведенным широкой седоватой бровью, и тихо склонил голову на распластанное крыло. Аленка подняла мертвую птицу.
Голубые сумерки начали быстро темнеть, становились гуще, тяжелей. Я чувствовал в душе какую-то щемящую боль, пустоту. Тайга мне показалась осиротелой, сумной, как человек в страшном гневе. «Что со мной случилось? Неужели смерть красавца сводит со мной счеты?» Да, это она разбудила во мне чувство брезгливости к самому себе за убитую жизнь. Она заслонила и радость удачи, и тихую красоту умирающего вечера, и веселый говорок реки, доносившийся издалека, даже сладковатый воздух тайги мне показался с горчинкой.
— Если бы ты хоть раз побыл на тетеревином току, — вздохнула Аленка. — Сидишь на зорьке в березовой или сосновой роще и не шелохнешься. Кругом такая тишина — слышно, как роса с листьев падает. И вдруг — цок! цок! цок! Ну точь-в-точь как серебряной ложечкой о чайный стакан. А потом как зальется трелью с подсвистом и опять — цок! цок! цок! Смотришь на косача, а он важно так, генеральской походкой пройдется, поцокает, почуфыкает — и их уже двое. Слышишь, где-то отзывается еще один и еще. Соберутся стайкой и устраивают настоящий концерт песни и пляски. Один пройдется боком, боком, другой вприсядку, третий в вальсе бешеном закружится… Красота! А как поют! Голоса у них радостные, счастливые. Только одного я не люблю, когда они драться начинают. Косачи с чуфыканьем наскакивают друг на друга, секутся крыльями, расходятся, пригибают головы — ив новые атаки. «И чего им не хватает? — думала я не раз. — Кругом столько красоты, простора…» Елисеевич говорит: это они право на любовь в поединках оспаривают. Один, мол, завоевывает сердце возлюбленной песней, другой ловкостью и силой в бою… — Аленка умолкла и тут же с насмешкой в голосе добавила: — Один чудак из нашей партии такой концерт на магнитофонную пленку записал.
— Теперь его в городской квартире будет слушать?
— Дудки! Я сожгла пленку. Пусть не занимается кощунством. Красоту тетеревиной песни можно понять только на природе. Ее надо не только услышать, но увидеть в самом рождении.
Теплого окровавленного косача мы принесли к полыхающему костру. Аленка, соблюдая ритуал, мазнула мой лоб тетеревиной кровью и со смехом объявила, что я теперь коронованный охотник.
— Надеюсь, мы не станем есть косача сырым? — спросил я Аленку.
— Надо вырыть неглубокую ямку, положить в нее добычу, — посоветовала она, — присыпать землей, жаром. Через час ужин будет готов.
Зажаренного по-таежному косача «раздевать» оказалось проще простого: перья с него отстали вместе с желтоватой кожицей, потроха, ноги и голову Аленка быстро отделила ножом. Когда ужин был собран, она попросила меня принести воды. Я с пылающей головешкой в руке подошел к роднику, впадающему в Говоруху, зачерпнул котелок воды и быстро вернулся обратно. Аленка оставила в котелке воды на донышке, бросила в нее щепотку соли, и мы, макая жесткое, отдающее запахом хвои мясо в рассол, приступили к ужину. Я не стал расспрашивать Аленку, зачем она готовила рассол. Все было ясно без слов: применяя, пожалуй, одним геологам известные хитрости в кулинарии, она экономила наш скудный провиант.
Короткий ужин и отбой. Аленка клубочком свернулась на охапке сушняка и, подложив под голову кулак, быстро уснула. Я, подбрасывая в ненасытный костер сушняк, вначале не замечал, как летит время, но потом оно стало тянуться медленно, тоскливо и нудно. Чтобы как-то развеять скуку, я стал ножом вырезать на крепком полене фигурки лошадей, звезды… Они у меня получались, несомненно, хуже, чем у Виктора Гончарова. Но я духом не падал: резал и резал ножом полено, пока от него не остались рожки да ножки. Потом я принялся за шестиногий корень. Пузатый, с длинными щупальцами, корень мне показался похожим на осьминога. Я вспомнил «Бабку Барабулиху», сработанную Виктором Гончаровым из корня, найденного где-то на берегу кубанской речушки Бейсуг, и решил потягаться с ним в мастерстве. Не боги же горшки обжигают!
Мой осьминог вначале получился похожим на огромного таракана, а когда на нем обломились щупальца, он сделался свиньей без ушей, затем лягушкой, ежом и, наконец, шаром, напоминающим куриное яйцо.
Время за бестолковой работой пролетело незаметно. Аленка, проснувшись без побудки, посоветовала мне прикорнуть пару часиков.
Костер, Аленка с карабином, звездное небо и большая-большая луна куда-то исчезли, и только два мохнатых медведя еще долго лезли со мной обниматься, предлагали забить партию в «козла»… Я не помню, как один медведь обернулся редактором нашей газеты да как закричит:
— О-че-р-р-р-к в но-ме-р-р!..
Сны остаются с нами. А жизнь, полная тревог и суеты, голосом Аленки скомандовала подъем. Темно-малиновые головешки костра мы присыпали землей, залили водой и, поеживаясь от предрассветной прохлады, потопали к реке. Говоруха, одетая чистым туманом, мне напомнила полосу пушистых облаков под крылом самолета. И если бы не тихие всплески волн да не глуховатые удары хвостами жирующих тайменей, можно было бы еще подумать, что мы очутились в узком ущелье Кавказских гор, где по осени целыми днями клубятся туманы.
— Не рановато отправляемся? Впереди ничего не видно.
— Чудак! Неужели не чувствуешь в этом красоты? А еще о геологах писать собираешься. Какое же ты имеешь право говорить словами Гойи: «Я это видел»?
Возражать Аленке с моей стороны было бы непростительной глупостью, которую она могла легко принять за трусость. А я парень не робкого десятка. Правда, на колхозной птицеферме храбростью не отличился. Но вы меня поймите правильно: не мог же я в колхозе прослыть убийцей. Человек я сознательный и общественную живность напрасно губить не намерен.
Аленка. Милая Аленка! Двое суток, проведенные вместе с тобой, убедили меня окончательно, что такие люди, как ты, действительно и солнцу и ветру родня.
Первые минуты путешествия в тумане казались полными неожиданностей. Может быть, я устал, готовясь к встрече со стерегущей бедой. Может быть, человек так устроен, что в любой обстановке только и силен тем, что не теряет веры в победу. А опасностей и разных каверз на Говорухе было хоть отбавляй. Аленка, не обращая внимания на молочную темень, напевала «Бирюсу» и вела себя так спокойно, словно мы плыли но знакомому, хорошо изученному пруду, в котором и воробью-то утонуть грешно.
На восходе солнца туман стал рассеиваться, оседать косматыми лоскутами по берегам. Первые лучи солнца пронизали посветлевшую дымку и разлились оранжевыми дорожками по воде. Наш плот стал двигаться быстрее. Умытые теплой росой берега стали казаться уютными, обжитыми. Им только не хватало ватаги юных рыбаков с котелками и удочками. Но тайга оставалась тайгой. Впереди плота что-то зафыркало, и я увидел маралуху с маленьким детенышем. Мать-красавица, заметив наше приближение, метнулась к отставшему малышу и вместе с ним вернулась на левый берег, откуда начинала переправу.
— Вот дуреха! — незлобиво обругала самку Аленка. — Не бойся. Не пугайся, милая.
Маралуха, выбравшись из воды, отряхнулась и языком начала согревать крохотного детеныша. Он ушастенькой головкой уткнулся ей между ног и, повиливая хвостиком, жадно припал к вымени.
— Попадись она браконьеру — конец! — поглядывая на маралуху, вздохнула Аленка. — Такое мирное животное и не щадят люди! Какое же надо иметь сердце?!
— Мы же косача не пожалели.
— Ну и что? — насупилась Аленка. — Если бы у нас были продукты, я бы никогда не разрешила тебе его убить.
