— Ну и что? — насупилась Аленка. — Если бы у нас были продукты, я бы никогда не разрешила тебе его убить.
И не забывай: косач — птица, маралуха — животное. Ну, самца по лицензии убьют — ладно. А вот самку… Да еще с таким ушастеньким… Пожил бы ты здесь, посмотрел бы, как двуногие шакалы все живое губят, — не такую бы песню запел. Конечно, люди не все одинаковые. Наш Елисеевич один раз сам чуть не утонул, спасая такого вот малыша.
А другим — плевать! Они ради проверки глаза на меткость сохатого завалят.
Аленка, Аленка! Милый ты мой таежный человек! Для тебя и звери, и рыба, и камни — святое наследие земли. Ты обо всем говорила с болью и только молчала о себе.
Туман уползал в звенящую от птичьих голосов тайгу. Аленка вытащила из кармана куртки блокнот и стала заносить в него какие-то пометки, — Пометки она подчеркивала жирными линиями, обводила кружочками и тихо напевала «Бирюсу».
Говоруха, покачивая плот на волнах, петляла и петляла по тайге. Когда солнцу надоело стоять в зените и оно стало клониться к западу, Говоруха выбралась из кедрача и помчалась вдоль отлогих песчаных берегов. Аленка спрятала блокнот в карман куртки и озадачила меня неожиданным вопросом:
— Ты женат?
— Успел!
— Любишь?
Отвечать на вопрос мне не хотелось. В молчании я тоже не видел особого резона и решил, как обычно поступают в такие моменты, клин вышибать клином:
— Ты же сама говорила, что люди о своих чувствах признаются не каждому.
— А ты расскажи. Я часто думаю: почему люди вначале женятся, затем — разводятся? Не пойму я этого. Честное комсомольское, до меня это не доходит! У старших начну спрашивать — молчат. А если объясняют, то обязательно туманно, путано. В книгах писатели больше женщин обвиняют и непременно к разводу за уши притягивают колхоз, Сибирь… Обидно, черт возьми, читать такие романы, в которых умные, красивые женщины настоящими подругами жизни бывают только до первого испытания. Неужели все женщины мещанки?
— А разве в жизни не бывает такого?
— А почему? Почему такое случается? — перебила меня Аленка и сама ответила на вопрос: — Мы научились многому: природу покоряем, космос штурмуем… А вот как управлять чувствами, не все знают. Неужели у нас нет умных психологов, которые смогли бы научить людей самому необходимому: беречь свою любовь?
— Прости, но я не консультант по таким вопросам.
— А я думала… — с грустинкой проговорила Аленка. — Эх, ты! А еще журналист! Женатый человек!..
Аленка умолкла и, о чем-то думая, загляделась вдаль. Я, стараясь держать плот на стрежне, навалился на кормовое весло.
На заходе солнца Говоруха обогнула полуостров-балалайку и, заметно сбавляя бег, покатилась по равнине. Аленка повеселевшими Глазами посмотрела на меня и таким голосом, словно доверяла великую тайну, объявила:
— До Лены рукой подать. Проголодался капитально?
— Потерпим.
— Сейчас причалим к рыбацкой сторожке й там перекусим.
Сторожка, окутанная зеленым мхом, мне чем-то напомнила избушку бабы-яги, которую я много раз видел в детстве на картинках. Она, правда, не стояла на курьих ножках и в ее единственное окошко не выглядывала горбоносая старуха с оловянными глазами. Сторожка была срублена на века из толстенных пихтачей, нижние венцы глубоко осели в землю, и от этого она вся перекособочилась, но выглядела не дряхлой, наоборот, крепущей, как дот.
Я попробовал плечом открыть дверь в сторожку и услышал за спиной Аленкин смешок. Она даже не смеялась, а как-то странно, с издевкой похихикивала, словно хотела сказать: «Давай, давай, паря! Посмотрим, что у тебя выйдет?»
Моя бестолковая возня с дверью надоела Аленке, и она начальственным тоном распорядилась:
— Посторонись!…
Прежде чем открыть дверь, Аленка повернула не замеченную мной вертушку на косяке. Мягко шлепнул засов, и дверь бесшумно отворилась. Мы переступили порог и очутились в темном, пропахшем дымом и смолой деревянном мешке. Пока я оглядывался в темноте, Аленка успела обшарить все уголки в сторожке. Через минуту она положила на стол, сколоченный из толстых обапалов, добрый кус соленой сохатины, копченого тайменя и сумку крепких ржаных сухарей.
— Вот это да! — глотая слюнки, обрадовался я. — Да тут еды на целый взвод солдат хватит!
— На чужой каравай рот не шибко разевай! — Аленка отрезала тоненькую дольку тайменя и достала из сумки один сухарь. — Остальное надо на старое место Положить.
Я, пожимая плечами, с недоумением посмотрел на Аленку. Она кус сохатины повесила на крюк рядом с камельком, тайменя и сухари положила на полку и, вытряхнув из вещмешка банку рыбных консервов, которую я раньше не видел, положила с провизией рядом, потом заставила меня «пожертвовать» половиной коробки спичек и объяснила святой закон тайги.
Ее рассказ был коротким, простым, но он сильно взволновал меня. Я закрыл глаза и увидел бредущего по тайге охотника. Он с ног до головы опушен инеем, шагает второй, может быть, и третий день. В его вещмешке давно кончился последний сухарь, в кармане пустой коробок от спичек, а впереди заснеженная тайга, тайга и тайга.
Охотник идет еще день. И еще одно утро. Лютый морозный ветер ему начинает казаться теплым, прокаленная до звона студью земля под ногами мягче пуховой перины… Охотник делает еще пять шагов, спотыкается и, уткнувшись головой в снег, начинает засыпать. Какое-то седьмое чувство как Электрическим током пронизывает его изможденное тело. Он, борясь сам с собой, делает рывок, встает на лыжи, с трудом переставляет задеревеневшие ноги и ясно начинает понимать, что с жизнью сведены последние счеты.
Окинет охотник помутневшими от горя глазами белый простор, сделает еще три — пять шагов вперед… Нет! Врешь, костлявая! Мы еще повоюем с тобой! Отступись, треклятая! Последние десять метров до избушки, обливаясь холодным потом, охотник ползет на локтях. У заснеженной двери сторожки, поднявшись на колени, он ощупью находит вертушку и… Здравствуй, жизнь!
Темный деревянный мешок ему кажется родным домом. Через час, отдышавшись, он разжигает камелек, благо люди здесь оставили все: и спички, и дрова, и соль, и сохатины добрый кус… Какими же словами он будет благодарить спасителей! Кто измерит его чувства к ним? Отдохнув и набравшись сил, он выйдет поутру за порог, улыбнется солнцу, улыбнется тайге и долго-долго будет диву даваться: «Да за тем вон распадком жилуха! И как это я…»
В пиковом положении может оказаться не только охотник. Зима в тайге частенько заарканивает геологов, пожарников, лесоустроителей… В ее ловушку может нежданно-негаданно угодить даже мой земляк Виктор Гончаров. Он за живыми камнями и говорящими корягами готов идти на край света. Ему только скажи: «Михалыч, я вот был у „черта на куличках“ и знаешь какой камень видел!..» После таких слов — пиши пропало. Он забудет все дела неотложные, расстелит на полу мастерской истертую карту и будет умолять до тех пор, пока ты ему не покажешь те «чертовы кулички», где ждет его живой камень.
— Закусывай — и айда! — напомнила Аленка. — Какого дьявола брови хмуришь?
Нет, Аленка! Не будет по-твоему, дорогая! Святой закон тайги разбередил мою душу, и я не хочу быть распоследним подлецом. Этот сухарь и кусочек тайменя в трудную минуту пригодятся другому. Пусть тот человек никогда не узнает моего имени. Неважно, кому он скажет спасибо, Главное другое: он еще больше полюбит жизнь и хороших людей на земле. А я, Аленка, сбегаю вон на ту прогалину, нарежу пучок, сдеру с них крепкую рубашку и за милую душу утолю голод. Ты же сама рассказывала, как вам однажды трое суток пришлось нажимать на свежие дудки — и ничего! А я разве из другого теста?
Сухарь и кусочек тайменя я отодвинул на край грубосколоченного стола и, стараясь придать голосу бодрости, предложил Аленке:
— Пойдем нарежем пучок.
Она крепко пожала мне руку и не то с укором, не то с болью за других проговорила:
— Закон в тайге родился давным-давно. Люди тогда о коммунизме никакого представления не имели. Лекций им о дружбе, равенстве и братстве не читали, плакатов, призывающих человека не быть свиньей, на каждом шагу не вывешивали…
Аленка, ты права. Спасибо! Твой урок мне здорово пригодится. Схлестнусь где-нибудь с чистоплюями и постараюсь прижать их к стенке законом тайги. Твое имя в этой схватке я непременно назову. А свое… Свое в таких случаях лучше «опустить». А то ведь эти сверчки зубы скалить начнут и пальцем в «идейного» тыкать. Я в таких случаях страшно лютым становлюсь. Долго ли до греха? Врежешь по шее цинику — и, как пить дать, угодишь на кончик пера фельетонисту Нюхачевскому или Черноглядскому. А там общественность начнет выражать свое мнение, в товарищеском суде «дело» разбирать станут… Короче, такое раздуют кадило — дымом захлебнешься!
