— Не пойду! — смеялась Настенька. — Я рыжих люблю.
И все понимающе поглядывали на Сергея Полуярова, хотя был тот блондином, а совсем не рыжим. Знали: у Сергея и Настеньки любовь, которую они сами скрывали, как скрывали старые липы в городском парке укромную скамью. А на скамье — на веки веков — вырезаны две буквы: «Н» и «С».
Только Назар Шугаев не обращал внимания на Настеньку, не заговаривал с ней, не улыбался ей, косил в сторону тоскливым взглядом.
Настенька была певуньей. Когда девчата у пресса крикливыми голосами затягивали бесконечные страдания и частушки, в их хоре не слышно было робкого голоска Настеньки. Любила она песни деревенские, тихие и грустные. Только одной городской делала исключение. Полюбилась ей давно вышедшая из моды песенка о кирпичиках. Может быть, потому и полюбилась, что рассказывалось в ней о ее собственной жизни.
На окраине где-то города
Я в рабочей семье родилась.
Лет семнадцати, горемычная,
На кирпичный завод нанялась…
Так все и было! Окраина. Отец стрелочник. Попал под маневровый паровоз. Мать уборщица. Пыль, грязь, недоедания обернулись чахоткой, загнали в гроб. Стала Настенька жить у тетки. И в семнадцать лет пошла на кирпичный завод. Как в песенке:
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За веселый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод…
В этом месте Сема неизменно подхватывал козлетоном:
На заводе том Сему встретила…
И все смеялись.
Обычно, когда на зарое появлялась Настенька, Тимофей Жабров прекращал свои механические движения, пялил на девушку оцинкованные глаза: видать, приелись ему обильные прелести супружницы. Заройщики замечали интерес Тимофея Жаброва к Настеньке и гордились. Приятно сознавать, что Настенька приходит к ним, дружит с ними, считает их своими. Пусть у Тимошки Жаброва есть и сало, и водка, и толстозадая шалава Василиса. Зато у них — Настенька. Завидуй, гад! Завидуй, что она с ними шутит, смеется, поет песни, и нет ей никакого дела до того, что ты пялишь на нее глаза. Пусть хоть повылазят!
Однажды застопорился пресс. Попыхтел и умолк движок. Заройщики со спокойной совестью побросали лопаты — дело не за ними, глина наверху есть.
— Перекур!
Сразу слышней стало в ближних кустах птичье разноголосье и возня. На низкой протодиаконской басовой ноте пропел шмель. Июльский знойный полдень, дышащий полынью и медом, звенел над головой. Заройщики в самых причудливых позах, как запорожцы, растянулись на колючей, порыжевшей от солнца траве. Алеша Хворостов отстегнул постромки, и Чемберлен побрел к овражку, где присмотрел спрятавшуюся от жары траву.
Только семижильный Жабров, как и положено роботу, заученно повторял механические движения, выколачивая свои полторы сотни. Заройщики лениво наблюдали за Тимофеем Жабровым, высказывая по его адресу разные замечания и соображения:
— До чего настырный! Как крот.
— Такой и за целковый удавится.
— Прасолы — они все такие…
Разомлев от жары, благодушествовали. Даже Семен Карайбог не матерился, как обычно. Вскоре от пресса — знать, заминка серьезная — отделилось светлое пятнышко и устремилось на зарой. И все знали — Настенька.
Шлепая босыми ногами по вохлой глине, раскрасневшаяся и запыхавшаяся от бега, она показалась Сергею Полуярову лучше и красивей, чем рисовало воображение. Такую особенность наружности Настеньки Сергей подмечал не раз. А может быть, Настенька действительно хорошела день ото дня!
Еще издали Настенька весело крикнула:
— Здорово, заройщики!
Петрович, лежавший навзничь, приподнялся, у глаз собрались добрые морщинки.
— Здравствуй, Настенька!
С хмурого лица Семена Карайбога сошло привычное выражение озлобленности:
— Привет, сербияночка!
Завидев Настеньку, Жабров прекратил размеренные движения, обтер рукавом красное, отсыревшее лицо, подтянул повыше подштанники. Пока Настенька рассказывала, почему остановился пресс, Жабров нахально пялил на девушку глаза. С неожиданной мягкостью позвал:
— Подойди ко мне, канареечка.
— С какой радости? — нахмурилась Настенька.
— Скажу что-то.
— Нужны мне твои слова!
— Подойди, не бойся. Не укушу.
Настенька действительно побаивалась Жаброва. Но сейчас, на виду у всех заройщиков, ей не хотелось показать себя трусихой. Подошла к Тимофею.
— Чего мне бояться?
Неожиданно одной рукой, как клешней, Жабров обхватил девушку за талию, привлек к себе.
— Попалась, пташечка!
Настенька взвизгнула и забарабанила кулачками по каменной, как стена старой кладки, груди Жаброва.
— Пусти, охальник! Пусти!
— Сходим в кусты, тогда и сама не отстанешь, — оскалился Жабров, без всякого усилия удерживая рвущуюся Настеньку. Положил железную клешню на ее маленькую, торчком стоящую грудь. — Пойдем. Не пожалеешь.
Неожиданно тихий и безответный Назар Шугаев сорвался с места, подскочил к Жаброву:
— Не тронь девку, Тимофей!
Не отпуская Настеньку, Жабров поднял руку и ткнул кулаком в разгоряченное лицо Назара. Но даже такого неторопливого движения робота было достаточно, чтобы Назар отлетел сажени на три в сторону и растянулся на мокрой глине. Из разбитого рта и носа засочилась кровавая жижа.
Не раздумывая и не сговариваясь, подхваченные одним порывом, заройщики вскочили на ноги, схватили лопаты и бросились на Жаброва. Впереди, с поднятой над головой, как меч, лопатой, с белым перекошенным лицом, бежал Семен Карайбог и кричал так, что слышно было у Московских ворот:
— Бей гада!
И остальные, даже Петрович, кричали исступленно:
— Бей гада!
Конечно, правильней было бы, не устраивая самосуда, обратиться в завком, к директору или даже в милицию. Законно, по всем правилам. Но, охваченные яростью, они не думали о последствиях. Бежали, чтобы убить Жаброва. Убить за то, что он обидел Настеньку и ударил тихоню Назара, за то, что на их глазах жрет сало, хлещет водку, водит в кусты красивую бабу. Просто за то, что он кулак и гад!
По их озверевшим лицам Жабров понял, какой опасный оборот приняло дело. И струсил. Отшвырнув в сторону до смерти перепуганную Настеньку, одним чудовищным прыжком выскочил на кромку зароя и пустился наутек. Бежал, не оглядываясь, втянув голову в плечи. Только мелькали дурацкие подштанники, засученные до колен.
Таким заройщики еще не видали Тимофея Жаброва. Остановились, опустив лопаты, тяжело дыша. Недавний порыв еще колотил сердца, выступил потом на лицах и спинах. Только теперь они начали отдавать себе отчет, какая беда висела над ними. Шутка ли сказать: убить или покалечить — без суда и следствия — человека только за то, что он потискал девчонку. Все же они были довольны. Словно за несколько секунд выросли в собственных глазах. Появилось незнакомое раньше чувство самоуважения и гордости. Убедились, что они сильней Жаброва, что он боится их.
Назар заметил лежавшую в стороне лопату Жаброва. Она поблескивала янтарной желтизной отполированной рукоятки, в лезвии полыхало белое пламя солнца. Не вытерев как следует разбитое лицо, с мрачной озлобленностью он схватил лопату как отвратительное существо, как рептилию и стал исступленно бить о рельсы, коверкая и увеча. Засунул рукоятку под чугунную тележку вагонетки, навалился всем телом и переломил надвое. Захлебывался:
— Убью! Все равно убью паразита!
Хотя лопата была решительно ни при чем, все же заройщики с одобрением наблюдали за расправой. Даже рассудительный и благоразумный Петрович не остановил распсиховавшегося парня. Понимал: надо дать выход бурлившей злобе.
Перепуганная, вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, Настенька причитала:
— Господи! Что теперь будет! Что будет!
— Ничего не будет! — успокоил Петрович. И ногой, как убитую гадюку, отшвырнул в сторону исковерканную лопату Жаброва: — Аминь!
…Снова запыхтел движок, деревянно застучал пресс, стремглав, как коза, бросилась наверх Настенька, только икры двумя солнечными зайчиками сверкали из-под подола юбки. Заройщики, пожалуй, впервые с удовольствием взялись за лопаты. Но и работая снова и снова вспоминали все подробности недавнего происшествия.
Тимофея Жаброва не было. Одиноко сиротели в сторонке его пиджак и штаны (и как они их не заметили в ту минуту!) да валялась изувеченная лопата.
— Тишка, верно, уже до Щигров досягнул, — усмехался Сема. Все улыбались, вспоминая смешной заячий бег Жаброва.
— На Воронеж — хрен догонишь! — изрек Алексей излюбленное, оказавшееся сейчас как нельзя кстати.
Незадолго до окончания работы на зарой явился Лазарев.
— В тюрьму захотели, артисты! Слыханное ли дело — на живого человека с лопатами бросаться! Разве они для того вам начальством дадены, чтобы человекоубийства совершать?
