— Милый Паулис, ну зачем тебе все это? Ты же девочку погубишь. Ладно, проще скажу: ты ее из рук у меня вырываешь. А ведь кроме меня есть еще Индрикис! Если ты не в курсе дела, я тебе скажу: Индрикису девочка эта очень дорога.
— Не силком же я ее в дом затащил.
— Паулис, пораскинь мозгами, ты уже не первой молодости, сорок давно стукнуло. Не видать вам счастья.
— Это, Леонтиночка, как получится.
— Старый упрямый козел! Дьявол лупоглазый. Ну смотри, еще пожалеешь! Вспомнишь мои слова! Я Нанию как родную дочь воспитала. Раз она с таким бесстыдством растоптала мое сердце, растопчет и твое, поверь.
— Может быть, Леонтиночка, все может быть.
— Молчи, дуралей! Будешь ты ей нужен, когда станешь мочиться в подштанники и от тебя за версту будет разить, как от сортирного выгребали.
Над ухом Паулиса со свистом пролетает расписная ваза и, брызжа осколками, грохается о стену.
Паулис смеется своим озорным, задорным смехом, но ему слегка не но себе. Излив желчь, Леонтина угрюмо приглядывается, какое впечатление произвели ее слова на Паулиса. Сразу не поймешь, лицо его сияет, будто и не слышал ее слов. Но, вернувшись домой и выбрав момент, он такое же сияющее лицо Нании на миг омрачает вопросом, в котором слышатся и озабоченность, и что-то похожее на вину:
— Нания, золотце, ты все хорошо обдумала? В Крепости ждут тебя дни нелегкие. Как говорят цыгане: «Буханка хлеба от горбушки до горбушки. Вот и весь обед».
— Ну и что?
— Не хочу, чтоб ты разочаровалась.
— Ах, ах, ах!
— Как-никак я на восемь лет старше Индрикиса. Вдовец с двумя детьми. Есть еще время передумать. Это я тебе говорю!
— Нечего мне передумывать, смотри сам не передумай, — отвечает Нания. И ее густые брови своенравно вздымаются. — Индрикиса, просьба, не поминать. Дохлый номер. Я когда-то обезьянничала, на Элвиру глядя, вот и все.
— Ну тогда держись, резвая кобылка!
— Если даже у тебя мне будет худо, это все же лучше, чем в другом месте.
Осенью — на Мартынов день — Паулис и Нания тихо обвенчались. Не ломились столы от угощения, не было и гостей. Антония подала домочадцам гуся жареного, Петерс откупорил пару бутылок.
Леонтина эту свадьбу отметила своеобразным публичным поздравлением. В местной газете поместила большое, в черной рамке объявление:
«Настоящим извещаю, что Нания, дочь Юхана Велло, отныне не является членом нашей семьи, в связи с чем в дальнейшем я слагаю с себя как материальную, так и моральную ответственность за все ее долги и сделки. Леонтина Озол-Вэягал».
В том же номере газеты на первой полосе сообщалось, что германские подводные лодки, осуществляя блокаду Англии, в нейтральных водах потопили латвийский пароход «Эвермирдза» с экспортной беконной свининой и маслом.
Примерно неделю спустя после свадьбы Паулис встретил на улице в Зунте Индрикиса. Похоже, Индрикис был основательно под парами.
— Ну, старый козел, теперь тебе крышка! — От вина и злобы Индрикис скорчил рожу, совсем как под бритвой брадобрея. — Не забудь, что я здесь власть представляю!
— Да-да, — ответил Паулис, — по этому вопросу мы, вижу, не столкуемся. Ты власть представляешь, я же, Индрикис, беконных свиней представляю. А без свиней никакая власть не удержится. Это я тебе говорю!
— Помяни мое слово — теперь тебе крышка!
Было это мщением Индрикиса или просто случайностью, трудно сказать, но судьба безжалостно преследовала Паулиса.
Он был первым, кого в Зунте по новым административным законам оштрафовали за «распространение» нелояльных анекдотов в публичном месте — на приемном пункте «Беконэкспорт».
— Это мы переживем, — сказал Паулис, крутя в руках квитанцию об уплате штрафа, будто любовное послание, отпечатанное на прекрасной бумаге. — Дороговато, конечно, но я считаю, Нания, два-три анекдота в месяц для очистки совести мы себе можем позволить. Это я тебе говорю!
Под рождество на дальних лугах сгорел сарай, по самую крышу забитый сеном.
— Ничего, — сказал Паулис, — и это переживем. Одним сенным сараем Вэягалов по миру не пустишь. Это я вам говорю!
Ближе к весне, в предутренних сумерках на дороге неподалеку от школы изувечили Виестура, — его без сознания привезли в больницу. Парня задела чья-то взбесившаяся лошадь. Паулис ходил мрачнее тучи, но головы не вешал.
В мае повез в «Беконэкспорт» подводу свиней. И всех пришлось доставить обратно. Представители фирмы извинялись, отговаривались военным положением в Европе, спадом деловой активности. Но были и такие, у кого свиней приняли.
— Ладно, — сказал Паулис, воротившись из неудачной поездки, — думаю, и это как-нибудь переживем. Крыша над головой есть, харчей заготовили прорву. Крестьянин ни перед кем не обязан шапку ломать.
Нания ничего не сказала, только чмокнула Паулиса в щеку. Дойдя до середины двора, обернулась:
— Ну так что, завтра картошку сажаем?
Ничто так не нравилось Нании, как работа в огороде или в поле. На ней широкополая соломенная шляпа, бальное платье из тафты, на ногах башмаки со стоптанными каблуками. Поскольку Нания, вынашивая ребенка, располнела, спереди подол задрался, а сзади провис.
Неожиданно пришла весть — Индрикис с собой покончил. Узелок с его одеждой нашли на берегу озера Буцишу. Вдоль и поперек все озеро баграми ощупали, но тела не обнаружили. Случилось это в июле, в суматохе больших социальных и административных перемен и особого внимания к себе не привлекло. В ту пору ежедневно происходили немыслимые, уму непостижимые вещи. Властетрясение длилось месяц, два десятилетия возводившийся порядок разлетался в клочья, так что пыль стояла столбом.
14
Останься Марта в Оперном театре, возможно, ее судьба сложилась бы иначе. Однако на следующий день после бала, устроенного в честь окончания курсов, она на конечной остановке трамвая повстречала Хария, тот в свое время тоже постигал парикмахерское искусство у фрау Центнершвер. Харий к тому же был еще и фотографом, агентом по рекламе, декоратором в цирке и спасателем утопающих. Он лично был знаком с Александром Чаком и писал стихи, которые, правда, нигде не печатали. Желая похвастать, Марта сообщила, что она теперь дипломированный мастер-парикмахер. Харий от души ее поздравил и в свою очередь сообщил, что как раз закончил новый цикл стихотворений и был бы рад прочитать их Марте. В тот момент он был без работы, шефу его, видите ли, не нравилось, что он, делая дамам завивку, декламировал свои стихи. А не нравилось в основном потому, что его стихами заинтересовались критики с улицы Альберта{18}.
Когда они встретились в следующий раз, Хария было не узнать. В петлице лацкана костюма, как обычно, красовалась ромашка, но что это был за костюм! Такие продавали только на улице Калькиса у Герка да еще в Жокей-клубе, где любой пустяк стоил бешеных денег. Харий сказал, что он теперь помимо всего прочего заведует всеми парикмахерскими Риги. Не желает ли Марта поступить на работу, жалованье фантастическое — в три раза больше, чем в Опере. И работа солидная — заведовать обучением парикмахеров. Марта для такой должности вполне подходит, молодая, никакой рутины в голове, к тому же с окраины, из Ильгуциемса, из социальных низов.
Звучало это совершенно невероятно. Но и в Оперном театре творились чудеса, маляры становились главными художниками, костюмерши заведовали складами реквизита. Марта согласилась попробовать. Нет, право, происходило нечто невообразимое, старыми мерками ничего не возможно было измерить. Писателей назначали министрами, портовых рабочих начальниками полиции, рабочие брали на себя руководство заводами и фабриками, а простые бухгалтеры восседали в креслах директоров банков. Муж Софии Сафронович, соседки Марты по меблированным комнатам, еще неделю назад работавший обходчиком путей на станции, теперь, совсем как доктор, имел свою печать — «Волдемар Сафронович, ст. Рига-товарная, заместитель начальника».
Для базы учебного центра Харий избрал одну из самых роскошных рижских парикмахерских с закупленным в Париже оборудованием. Часть его еще не поступила, прежний владелец утверждал, что груз при смене властей застрял где-то на таможне. Основополагающие принципы дальнейшей работы Харий, открывая курсы, изложил доходчиво и ясно: «Кто мог раньше позволить себе зайти в салон? Буржуйские дамочки. Все удобства и радости были для привилегированных кругов, кучки избранных. Отныне красивая и модная прическа станет будничным украшением каждой работающей женщины. А потому и парикмахеров потребуется в десять, в сто раз больше. Наша задача обучить этому трудному и ответственному искусству всякого, кто чувствует в себе призвание присоединиться к почетной семье парикмахеров».
Работа и бесчисленные общественные поручения, переплетаясь друг с другом и сливаясь в сплошной клубок, опутали Марту по рукам и ногам, для сна оставалась только середина ночи. Пока были частные такси, Марта иной раз в полночь, а то и позже сравнительно просто добиралась до Ильгуциемса. Но упразднили частных предпринимателей, и стало ясно, что продолжать лишь в силу привычки жить на таком удалении от места работы бессмысленно. Марта подыскала себе освободившуюся квартиру немца-репатрианта в самом центре Риги, с видом на зеленые насаждения вдоль канала. Три комнаты ей было многовато, но меньшей квартиры в том районе не нашлось.
