— Я дорожу нашей дружбой, Василий, и выпью за нее с радостью, — поднял свою рюмку Залкинд.
Они сидели долго. Давно уже были отставлены графин и закуски. Теперь они оба нещадно дымили, зеленый табачный туман колыхался над ними, а в большой пепельнице накопилась гора окурков.
— Выступления Сталина прибавили всем нам силы и ума. В такие дни вырастаешь на голову выше! Он знает, когда его слово особенно необходимо народу. Сказал: мы победим — и мы победим. Его слова всегда сбываются. И пусть двухмиллиардное население земного шара задумается тогда о нашей силе.
Сейчас только наш Сталин и ближайшие его соратники способны заглянуть вперед, за пределы войны. Но и нам, рядовым советским людям, всегда уместно поразмыслить о грядущем. Мы не были бы ленинцами, если б предположили, что с устранением Гитлера наступят покой и умиротворение на земле. Нет, впереди предстоит еще более ожесточенная борьба. Интересно представить себе ее сроки, ее размах, ее формы. И что именно в этой борьбе выпадет на нашу долю, что перейдет на долю следующих поколений большевизма?
Мы с тобой, примерно, принадлежим ко второй смене. Выросла многомиллионная рать третьей смены — молодые люди вроде Ковшова, Тани Васильченко, Терехова, Рогова. А за ними поспевает четвертая, пятая смены. По примеру Сталина, мы обязаны отдать все лучшее, что имеем, для их воспитания. Придет же день и час нашего физического конца, хочешь не хочешь, придется переложить всю тяжесть дела на их молодые плечи. Святой долг наш — сделать так, чтобы они всегда были стойкими, сильными, бесстрашными, готовыми к борьбе за коммунизм до полной победы!..
Исподволь друзья перешли к темам строительства. Здесь они были старшими, им принадлежала высшая ответственность за людей, за их труд. Они говорили о тактике преодоления трудностей, о методах хозяйственного и партийного руководства, о людях...
— Ты дорожишь людьми и трясешься над каждым — это хорошо, — говорил Батманов. — Только не слишком ли мягок с некоторыми? Я знаю: ты вспоминаешь о погибших на войне, и твоя забота о живых усиливается. И то верно: тот или иной средний работник — неумелый или просто нерадивый — он ведь советский же человек, и ему надо помогать, подтягивать его, воспитывать. Но не получается ли у тебя при этом вредного по существу примирения с недостатками людей? Не портишь ли ты кое-кого своей жалостью?
— Подавай примеры, Василий! — потребовал Залкинд.— Иначе мы не поймем друг друга и не договоримся...
— Пример? Ефимов. Тебе жаль его, ты чувствуешь ответственность за его судьбу, а получается неправильно. Из уважения к тебе я не вмешиваюсь пока в дела третьего участка. Пусть этот участок будет твоим подшефным.
— Что кажется тебе неправильным?
— Человек должен завоевать право на то, чтобы называться руководителем и быть им. Какой же Ефимов руководитель? Там сотни людей, и он растерялся, не может направить их. Он им мешает потому, что у них трудное дело и они нуждаются в сильном начальнике.
— Участок скоро будет в порядке.
— Разумеется. У тебя хватит силы на это. Да и не может так случиться, чтобы участок, ближний к управлению, долго находился в прорыве. Только порядок установится там не благодаря Ефимову, скорее вопреки ему. Я уже по сегодняшним переговорам с участком вижу, как там сложится обстановка, если Ефимова оставить на месте.
— Как она сложится?
— Темкин, секретарь партийной организации, окончательно подменит собой начальника участка. Он почувствовал твою поддержку и сегодня взял руководство в свои руки. И какой, скажи, толк выйдет из твоей жалости? Участок выровняется, и Ефимов почувствует себя героем, возомнит, что это он, Ефимов, вертит земной шар вокруг оси! Меж тем, в нем ничто не переменится к лучшему, он останется начальником лишь по названию. Слабость его останется при нем и скажется при новом серьезном испытании. Предположим, наша стройка закончится и его переведут на другую, более трудную. Что тогда делать бедному Ефимову, если тебя рядом не будет? Кто пожалеет и согласится взять на себя его ношу?
— Ты предлагаешь снять его с работы?
— Я предлагаю найти ему другое место в жизни. Мы помогли стать на место Рогову, Ковшову и другим. Поможем и Ефимову. Ты говорил — он хорошо работал на заводе. Определим его на завод. Или переведем на другой участок, где дело ведет сильный, умный начальник, где работает слаженный коллектив. Пошлем хотя бы к тому же Панкову под начало.
— Ладно, Василий, — сказал Залкинд, — я подумаю над этим. У меня уже мелькнула мысль — перебросить Ефимова на завод, к Терехову. Но сначала я должен убедиться, что Ефимов не выправится как руководитель на участке. Дай мне немного времени, я разберусь...
— Отлично. Буду рад, если ты окажешься прав.
Батманов закурил новую папиросу от старой. Залкинд перебрался с жесткого стула на тахту. Все-таки длительное бодрствование давало себя чувствовать.
— Теперь мой упрек тебе, друг Василий, так сказать, в отместку, — сказал Залкинд. — Не слишком ли ты крут и тверд в обращении с людьми, не подавляешь ли ты их порой? Не следует ли быть помягче, поласковее? Я еще понимаю твою строгую, иногда жесткую требовательность в отношении к аппарату, к начальникам отделов. Но если ты такой же и с рядовыми строителями, с рабочими — беда. Сейчас ты еще мало сталкиваешься с ними, сидя в управлении. Скоро придется тебе жить и работать среди них подолгу... Сумеешь ли найти ключ к их сердцу?
— Посмотрим. Ты делаешь преждевременный вывод, не имея никаких фактов.
— Возможно, не берусь пока утверждать. Да и наши начальники отделов — тоже люди. Ты навел порядок в нашем штабе, заново создал его, расставил людей по местам — не думай, что я этого не вижу. Все же постарайся хоть чуточку быть сердечнее. Подчас ты говоришь с человеком, и я вижу: он аж гнется от твоего внушения. Целеустремленность и воля твои хороши, однако не подавляй ими людей, которые еще не научились работать так, как бы тебе хотелось.
— Ты меня тираном изобразил, — мрачно сказал Батманов. — Чтобы ясно было, подавай и ты пример. Кому я, по-твоему, поломал хребет?
— Тому же Либерману. Ведь и он живой человек, хотя, признаться, не симпатичен мне. Он уходит от тебя обиженный. Надо ли так нажимать? Вообще в твоем лексиконе что-то не водится добрых слов. До сих пор не могу забыть, как на той неделе ты отчитал Ковшова — ну, зачем же так резко! Претензии твои относились, собственно говоря, к главному инженеру, но тебе неловко было ругать его, и ты всю силу своего сарказма обрушил на этого хорошего парня. А вчерашний твой разговор с Гречкиным? Жалко было смотреть на него! Ведь он тянет за пятерых и можно порей простить ему, если он что и упустит. Сегодня ты подстегнул Гречкина и Ковшова. Не сомневаюсь — они и сейчас, наверное, трудятся... Почему же, товарищ начальник, ты не подумал о них — ведь им тоже, наверное, хотелось немного попраздновать вечерком? У Гречкина дома целый колхоз — представляю, как его весь день ждали и не дождались жена и ребятишки.
— Ты меня разжалобил, Михаил, — сказал Василий Максимович. У него, действительно, было расстроенное лицо. — Очевидно, я порой перегибаю. Однако согласись — это частности, а в главном я, все-таки, прав. Тебе уж, пожалуй, не сделать меня мягким и ласковым. Неужели не видна доброта в моей строгости? Ты так трогательно говорил про Гречкина и Ковшова. Режь меня, не могу прощать им даже малейших упущений! Сейчас от них столько требуется! К тому же они очень прочные ребята! Гречкин, правда, нервничает, а вот Алеша — тот улыбается, когда его ругаешь. Меня даже рассердила как-то его улыбка. «Что вам смешно? Слушать надо и мотать на ус», — говорю ему. А он, прямо глядя мне в глаза: «Я слушаю и мотаю, хотя и не отрастил еще усов. А улыбаюсь тому, что вы хорошо ругаетесь. Здорово пронимает! Когда так тебя проберут, лучше видишь свои недостатки, которых не замечал раньше»... Ты бросил мне упрек, и я не забуду о нем, обещаю тебе. Между прочим, есть способ проверить, кто из нас прав. Как-нибудь поговори с Гречкиным и Ковшовым о моем тиранстве, сарказме и прочих свирепостях. Выбери подходящий момент, когда они выйдут из моего кабинета красные и мокрые, и заведи осторожный разговор. Если они станут жаловаться, постараюсь найти для них доброе словечко или что-нибудь в этом роде.
— Я смотрю, ты обошел стороной Либермана.
— Либермана оставь до времени в покое. За тобой в долгу Ефимов, за мной пусть будет Либерман. Это, скажу тебе, трудный дядя, и беда в том, что у него биография потяжелее, чем у Ефимова. Между прочим, Либерман — тоже прочный, хребет у него не переломится. Он кое в чем уже разобрался с моей помощью, но многого еще не видит. Я хочу взять его с собой на трассу, как следует познакомить с народом...
— Не мешает сначала помирить его с Федосовым, — засмеялся Залкинд.
...Ночная беседа двух руководителей стройки не иссякала ни на минуту. Они спорили и договаривались, вспоминали промахи, замеченные друг у друга, и, не стесняясь, обменивались резкими словами. Их связывало взаимное понимание и та подлинная дружба, которую не разрушает даже самая беспощадная откровенность.
