— Не мешает сначала помирить его с Федосовым, — засмеялся Залкинд.
...Ночная беседа двух руководителей стройки не иссякала ни на минуту. Они спорили и договаривались, вспоминали промахи, замеченные друг у друга, и, не стесняясь, обменивались резкими словами. Их связывало взаимное понимание и та подлинная дружба, которую не разрушает даже самая беспощадная откровенность.
— Мы на стройке прошли организационный период, — говорил Батманов. — Коллектив наш, не боясь надорваться, может перейти к наступлению. Теперь все наше внимание должно быть направлено не на управление, а на участки...
— Мне, кажется, Василий, у нас, как и повсюду, сегодня закончилась отмобилизация сил, о которой говорил товарищ Сталин. Не правда ли?..
...Аккуратный Залкинд во второй раз вынес окурки — они уже сыпались из пепельницы на скатерть.
— Выпьем чаю, — сказал Батманов. — Славно мы с тобой побеседовали, все обсудили.
— Все ли? — спросил Залкинд. — Тебя что-то гнетет, по-моему... Ты обещал быть откровенным... Или не хочешь доверить?
— От тебя ничего не скроешь, — пробормотал Батманов. Он опустил большую голову, словно трудно было ему держать ее прямо.
Встревоженный Залкинд, неслышно ступая, подошел к тахте и сел.
— Тебе можно доверить все. Ты — сама совесть. — Батманов поднялся и взъерошил волосы. — Часто приходится человеку таить свое горе или слабости. Иной от гордости крепится. Другой не верит добросердечию людей. А вот руководители или командиры — они просто обязаны подчас в одиночку справляться со своими слабостями или горем. Руководитель — это, ко всему прочему, человек твердой воли, он должен быть сильнее тех, кем руководит. И если у него есть раны или душевные слабости какие-нибудь — лучше ему перетерпеть, не обнаруживать их. Умный командир, раненный в бою, будет сдерживать боль, пока это возможно, и постарается не показать солдатам, что он ранен. Вспомни о Багратионе: смертельно раненный, он сумел подавить силой своего духа физическую слабость...
— Ты не волнуйся, Василий, и сядь, пожалуйста, у меня шея заболела поворачивать голову вслед за тобой,— взмолился Залкинд.
Батманов сел.
— Я не полководец, не историческая личность — не подумай, что из тщеславия я провожу какие-нибудь там параллели. Я — начальник строительства, каких у нас много. Но, все-таки, я отвечаю за большое дело и за несколько тысяч хороших советских людей. Имею ли я право обнаружить перед ними свои раны или стонать от боли? Наверное, не имею. Какой же из меня получится руководитель, если в столь трудное время я покажусь перед ними ослабевшим и страдающим! Они в мою силу должны верить, я для них опора в тяжелую минуту, им нельзя меня жалеть.
Батманов опять поднялся, сидеть он не мог.
— Я не имею права обнаруживать свои раны и смущать своей слабостью людей. Хорошо. Но если я не кричу и не жалуюсь, как ребенок или женщина, разве это значит, что мне не больно? Раны мои болят, и они такого рода, что все лекарства бессильны. В твоих глазах я вижу вопрос: «Что это он вдруг? В чем дело?» Просто мне нужно излить то, что накопилось в душе. Представь, у тебя заболела рука — ревматизм или еще какая-то болезнь прицепилась, — ноет и ноет, прямо нет терпенья. И ты ходишь по комнате, раскачиваешь ее, сам не надеясь, что от этого боль утихнет. — Батманов прошелся по комнате, натурально раскачивая руку. — У меня рука не болит, считай, что я раскачиваю перед тобой свою ноющую душу... Ты не поможешь, знаю. Но «отнесись ко мне», как говорил Маяковский.
— В чем дело, Василий, я не пойму? — Залкинд взволнованно вскочил с тахты, но, сдерживая себя, сел снова. — Ты так встревожил меня этим предисловием! Что за беда над тобой стряслась?
— Скажу все, подожди. Давеча мы зашли сюда, и ты неодобрительно огляделся: «Плохо живешь, Батманов. Один, как пес, сирота!» Верно, живу плохо. Я не раз собирался вселить в дом кого-нибудь из одиноких. И не сделал этого. Ведь я ждал, что в этом доме будет жить со мной моя семья. Семья, слышишь?
Батманов грузно опустился на стул, дерево затрещало под его тяжестью. Чем сильнее человек, тем горше для него минуты слабости. Залкинду больно было смотреть на товарища, сидевшего с поникшей головой и закрытыми Глазами, всей душой хотелось помочь ему. Чем? Сильный даже и в слабости своей, Василий Максимович не нуждался в утешениях. О письме, которое получил начальник строительства, Залкинд не знал.
— Ты скажешь — терпи. Больше ничего и не придумаешь, знаю. А как терпеть мне, человеку, приученному жизнью к борьбе? Терпеть, значит ничего не предпринимать — это все равно, что видеть, как течет из раны кровь, и не пытаться ее остановить. Я должен всегда, во всякой обстановке действовать, будь то личное или общее дело. Но что же я могу предпринять, чем помочь себе? Ничем! — Он поднял голову и посмотрел на Залкинда. Пепельные волосы его прядью упали на лоб, придав лицу Батманова необычное выражение. — Когда мы говорили по телефону, я ведь почувствовал, что тебя не тянет идти сюда и ты хочешь позвать меня к себе. Я испугался. Я ведь знаю, какое теплое у тебя гнездо, и не хочу, не могу сейчас видеть счастье чужой семьи! Казалось бы, зачем она такому, как я, — семья? Я по уши в работе и домой являюсь на пять-шесть часов, только поспать. Но на эти пять-шесть часов тем более нужна мне семья. Пусть жена тебя встретит ворчаньем, пусть детей ты застанешь уже спящими и лишь молча постоишь над ними, улыбаясь и вздыхая...
Батманов резким, как удар, движением откинул волосы со лба и с трудом перевел дыхание.
— Разве я могу сказать, что по-настоящему ценил семью? Честно признаюсь: я как бы не замечал ее! Дома жена создала вокруг меня обстановку нежного обожания, она даже мухам не разрешала летать надо мной, когда я спал. Чтобы никто мне не мешал, пока я работаю или читаю, чтобы угадывались все мои желания...
У него пересохло во рту, и он жадно припал к стакану с чаем.
— Бичуешь ты себя изо всех сил, — недовольно промолвил Залкинд. — Наговорил на себя всякую всячину. Будто я тебя не знаю,
— Ради бога, Михаил, не защищай ты Батманова от него самого! — воскликнул Василий Максимович. — Я все вспоминаю, как часто мы разлучались и жили порознь. Предположим, этого требовала моя работа. Но ведь я теперь вижу, что этого могло и не быть, если как следует захотеть. Слишком легко мы идем подчас на разлуки и отказываемся от личного. Я оставил их в Крыму, а разве не мог забрать их с собой и здесь наладить лечение сына? Вот и получается: не дорожил я по-настоящему своей семьей и любовью, слишком поздно научился дорожить...
Батманов потер лоб рукой и вспомнил:
— Сейчас покажу тебе одну вещь. Стихи, синенькая такая книжечка. — Он вышел в спальню и вернулся с книжкой. — Это поэт Щипачев:
Любовью дорожить умейте,
С годами — дорожить вдвойне.
Любовь — не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша —
Ведь вместе надо жизнь прожить!
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню не легко сложить.
Батманов устало сел и отложил книжку.
— Ты сложил свою песню, а я нет. У порядочного человека так и должно быть, как у тебя: верная и любимая на всю жизнь подруга и дети.
— Есть же и у тебя хорошая верная подруга и сын. Приедут сюда, и заживете наславу! — сказал Михаил Борисович.
— Перестань! — вскричал Батманов. — Я мучился в одиночестве и ждал их все время. Ждал, что вот-вот приедут. Они не приедут, Михаил. Не приедут...
— Почему ты так решил?
— Кости нет в живых... умер. Не уберег я его, не уберег. Анна одна... И не пишет мне...
Он произнес эти слова еле слышно и уронил голову на стол. Залкинд сидел потрясенный. Потом подошел к Батманову и тронул его за плечо:
— Я утешать не умею и не хочу. Сына не вернешь никакими словами. Но Анну не оставляй одну. Она тебя любит и должна приехать сюда. Очень хорошо, что ты сильнее почувствовал великую ценность семьи. Я верю, что ты еще сложишь свою песню, мой дорогой товарищ...
Василий Максимович поднял голову и сухими тоскующими глазами посмотрел на Залкинда.
— Не копи в себе горе, — продолжал Залкинд. — Не замыкайся сейчас. Живи открытой душой. Поезжай скорее на трассу и теснее сближайся с людьми. Ты думаешь, люди будут меньше уважать тебя, если узнают о твоем несчастье? Да они еще больше поверят в тебя, в твою силу!..
Батманов встал и порывисто, неловко обнял Залкинда, пряча от него лицо. Мгновение они постояли так — неравные ростом, резко не похожие по внешности. Потом Василий Максимович быстрыми шагами ушел в спальню и закрыл за собой дверь.
Оставшись один, Залкинд долго ходил по комнате с папиросой во рту, то и дело затухавшей. Позвонил домой и рассказал, почему остался у Батманова. Полина Яковлевна в ответ только ахнула. Парторг пристроился возле радиоприемника и долго возился с ним, пока среди шумов разволнованного мира не поймал голос Москвы: диктор читал доклад Сталина.
