— Да, Малая, — подтвердил Бирюк, — не просто праздник, а фестиваль песни: оц-тоц-первертоц, бабушка здорова! А наша Лизочка Граник, скажу тебе, готовая эстрадная певица. Помню, испуганная евреечка с крестиком, гадкий утенок, не отходила от тети Тоси, а теперь прямо принцесса. Малая, придет время — позаботимся о сироте, чтоб могла иметь свой угол.
У Ади было хорошее настроение. Попрощался со своими ребятами, Лизу пригласил на чай к тете Ане, у которой всегда наготове скатерть-самобранка.
— Адя, ты очень хочешь, чтоб я пришла с тобой? Если очень, — сказала Лиза, — идем.
Когда вошли, поздоровались, Лиза обратилась к Аде:
— Адя, познакомь меня со своим папой. Я знаю, что твоего папу зовут Иван Анемподистович…
— А вы, — сказал Адин папа, — Елизавета Ефимовна Граник. Вот и познакомились. Лиза, вы прекрасно пели. У вас есть учитель?
Есть, ответила Лиза, указала пальцем на Адю и засмеялась:
— Он учитель. Учитель-мучитель. Подобрал меня на витаминном заводе, где вел музыкальный кружок. В последние два года я училась в вечерней школе, а днем работала на упаковке витаминов.
— Школу окончила, — сообщил Адя, — есть аттестат зрелости. К нему — серебряная медаль. Зачислена в медин. Хочет учиться на эскулапа.
— Радий Иванович, — обратился Лапидис к сыну, — почему держал в тайне?
— Елизавета Ефимовна, — кивнул Адя в сторону Лизочки, — запрещали предавать огласке. Так и маялся знанием, коего нельзя казать на людях. Всегдашняя юдоль иудея. Ты, батя, грек, а сын твой — иудей. Надо брать во внимание. А Елизавета Ефимовна подалась в православные. Тоже параллакс. Ничего, поправимо. Поправим.
— Адя, — Анна Моисеевна ласково хлопнула ладонью по спине, — не строй из себя присяжного дурачка, как будто из кукольного балагана на Привозе.
Адя сказал, что не строит: когда Лиза рядом, прямо мистика какая-то, всегда само собой получается.
— Если так, — пожала плечами Лиза, — я могу уйти.
— Ну, Лиза, Лизочка, — схватилась тетя Аня, на лице был настоящий испуг, — он же просто шутит!
Адя рассмеялся первый, за ним Лиза, теперь видно было, что вдвоем хорошо разыграли веселый дуэт.
Хозяйка поставила на стол бутылку рябиновой и графинчик с вишневкой. Иван Анемподистович сказал, по такому случаю хорошо бы коньячку. Анна Моисеевна вынула из буфета болгарскую «Плиску» и молдавский «Фо-кушор».
— Как сказал бы наш артиллерист майор Бирюк, — пошутил Иван Анемподистович, — батарея, к бою!
Себе и гостье тетя Аня хотела налить вишневки, но Лиза попросила, чтобы ей, как и Аде, Иван Анемподистович налил коньяку.
Лиза первая, получилась для хозяев полная неожиданность, подняла стопку и громко, голос чуть дрогнул или просто почудилось, сказала:
— За вас, Иван Анемподистович, за Адиного отца, который вернулся живой и невредимый! И чтоб больше никогда не повторилось.
Тетя Аня выпила свою вишневку, поставила рюмку на стол, закрыла лицо обеими руками и так, не отнимая рук, поднялась и вышла в другую комнату.
— Анна Моисеевна, — крикнул вдогонку Лапидис, — возвращайся быстрей, а то гости подумают, что не устраивает компания.
Через несколько минут хозяйка вернулась с улыбкой, извинилась, сказала, не надо обращать внимания, просто у бабы немножко расшатались нервы, а на самом деле, засмеялась Аня, все хорошо, прекрасная маркиза!
Иван Анемподистович сделал обоим, сыну и Лизе, комплимент по поводу оркестра, который всем очень понравился, люди говорили, сюрприз и настоящий для них подарок, но старый одесский репертуар лучше было ограничить одной песней, «Семь сорок», которую разрешили петь на эстраде Леониду Утесову, а остальные могут вызвать осложнения в горкоме-обкоме.
— А я, батя, — лихо, с вызовом сказал Адя, — положил на них с прибором!
Гости объявили, что хотят пройтись по Ришельевс-кой, по Дерибасовской, женщины на прощанье обнялись, поцеловались, отец пожал сыну руку, хотел прижать к себе, но Адя уклонился и помахал рукой: чао!
Сначала шли молча. Когда пересекали Александровские садики, было светло, луна висела неподалеку, где-то над портом, над Ланжероном, Лиза вдруг остановилась, взяла Адю за руки, прижалась всем телом и заговорила быстро, торопливо, было впечатление — не хватает воздуху:
— Адя! Адя, мне страшно, я боюсь за тебя! Папа из лагеря, Иосиф, муж тети Ани, умер в лагере, мой папа перерезал себе горло. Адя, я боюсь за тебя, мне страшно!
— Лиза! Елизавета! — сказал Адя. — Возьми себя в руки и не выдумывай.
— Адя, ребята, которые были с тобой в одной компании, рассказывали, как в песне «Широка страна моя родная» ты переиначил слова, и по смыслу получилось все наоборот:
Наша жизнь привольна и широка.
Вертухай свободу стережет.
Молодым в узде у нас дорога,
Старикам везде у нас печет.
Адя расхохотался, обнял Лизочку, стал целовать в губы, в щеки, в глаза, она увертывалась, требовала от Ади, чтоб унялся, она хочет поговорить о главном, о самом главном, потому что скрывала, не говорила, у нее все последнее время такие предчувствия, что никому сказать не может, а сама уже не в силах терпеть и молчать.
— Лиза, Лизенок, — Адя взял за руки, прижал ладони к губам, — ты святая, другой такой нет от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, видишь, я не переиначиваю слова, говорю как надо, но иногда находит стих, хочется пошутить, мы не головастики в уличных лужах, которые могут жить без шутки.
Лиза внимательно слушала, при лунном свете Адино лицо было совсем мальчишеское, открытое, незащищенное, у Лизы сжалось сердце, казалось, еще немного, и все, сердце не выдержит, остановится, а он опять смеялся, старался все обратить в шутку, объяснял, что шутка нам строить и жить помогает, она скучать не дает никогда, и тот, кто с шуткой по жизни шагает, не пропадет тот нигде и никогда!
Адя схватил Лизу за руку, двинулись вместе солдатским шагом и держали такт по детской считалке: «Аты-баты, шли солдаты! Аты-баты, на базар! Аты-баты, что купили? Аты-баты, самовар!»
Лиза чеканила шаг наравне с Адей, а на улице Бебеля, когда подходили к серому дому, вдруг остановилась и сказала:
— Ты видишь, где мы! Идем отсюда. Идем!
Адя не захотел уходить, снова запел «Аты-баты!» и потребовал, чтобы с песней прошли у главного входа.
Адя пел один, не так громко, как прежде, но хорошо было слышно. Дверь отворилась, вышли двое в форме, повернули к Александровским садикам. Адя с Лизой шли в противоположную сторону, пересекли улицу Карла Маркса, наконец, недалеко от бывшей Городской синагоги остановились.
— Ну, пифия, — сказал Адя, — где твои предчувствия?
Лиза не ответила, прижалась к Аде, было впечатление, что всхлипнула, осмотрелась, вдали виднелись одинокие прохожие, сказала Аде:
— Адя, прочти стихи, которые ты написал, когда было семидесятилетие Сталина. Ты недавно читал эти стихи в одном доме, всем очень понравилось, тебя очень хвалили и просили прочитать еще раз. И ты прочитал еще раз.
— Елизавета, — спросил Адя, — у тебя есть текст? Лиза сказала, у нее нет текста, но ей говорили, что сделали запись.
То ли Адя удачно скрывал, то ли на самом деле не придавал значения, но веселое настроение, хотя немного убавилось, сохранял и объяснял Лизочке, что до пятьдесят третьего года с такими стихами можно было загреметь, но теперь, после XX съезда, когда Хрущев рассказал всему свету правду про Сталина, можно считать, что эти стихи — просто иллюстрация.
Лиза требовала, чтобы Адя прочитал ей стихи о Сталине, которые читал в чужом доме, где были разные люди, в их числе незнакомые, и Адю не остановило, а сейчас упрямится или проявляет осторожность, как будто в самом деле чего-то опасается.
Веселое настроение, которое у Ади держалось до последней минуты, вдруг как рукой сняло, он сказал Лизе прямо, да, опасается, потому что у страха глаза велики, она все истолкует по-своему и будет своими страхами изводить обоих, хотя на самом деле, повторил Адя, сегодня это уже история и нет оснований выдумывать всякие привидения и пугать самих себя на ночь глядя.
— Хорошо, — согласилась Лиза, — на ночь глядя не надо. Выберем другое время, какое тебе больше подходит. А еще лучше, посоветуемся с твоим отцом. Иван Анем-подистович привидения разные встречал — его не испугаешь.
— При чем здесь отец? — с ходу отклонил Адя. — Я вырос без отца. У него свой опыт, у меня — свой. Я знаю, что на стихи, которые сын сочинил при Сталине, он будет реагировать так, как будто пятьдесят шестого года не было, просто сами себя убаюкиваем и дурачим. Смотри, скажет, все названия со Сталиным — заводы, колхозы, улицы, школы — где были, там остаются. Уже новый культ нарабатываем — культ Никиты Хрущева.
— Адя, — Лиза прижала обе руки к груди, — ты знаешь, какое у меня чувство? Ты мой сын. Я знаю, ты скажешь, это вздор, бред. Но я так чувствую: скажи, что мне делать с этим чувством? Я боюсь за тебя, я готова… я на все готова, только бы с тобой ничего не случилось. Только что ты сказал про Хрущева, что новый культ. Я прошу тебя, я умоляю: забудь, выбрось из головы и не повторяй. Адя, я не хотела говорить, но я должна сказать: ты веришь каждому и всякому, а среди твоих музыкантов есть ребята, которых видели на Бебеля.
