Конница начала переправу одновременно тремя колоннами Доватор стоял на берегу и подстегивал коней плеткой.
— Шире шаг! — раздавался его требовательный и нетерпеливый голос.
Лев Михайлович все время тревожно посматривал на юг, откуда все явственней и явственней доносился густой клекот танковых моторов. Над переправой с визгом пролетели первые немецкие снаряды.
— Не задерживай! Вперед! — вразнобой звенели голоса командиров.
Однако измученные тяжелым переходом кони, вытягивая шеи, рвали из рук поводья и жадно бросались пить. Казаки хлестали их плетками, но оторвать от воды непоенных коней было трудно. Задние напирали, передние задерживали...
Пехота противника оправилась и при поддержке танков стремилась прорваться к броду, теснила заслон. Доватор понимал, что положение становится все опасней. Угодивший по переправе снаряд покалечил нескольких лошадей. В эту минуту около Доватора, кроме Гордиенкова, никого не оказалось. Командный состав наводил порядок на переправе.
— Гордиенков, станковые пулеметы на огневые позиции! — приказал Доватор — Быстро, Алеша! — Сам остановил проходивших вьючных лошадей и помог снять пулеметы.
Криворотько вместе с Алексеем покатил «максимки» к оборонявшемуся заслону. Заслон уже находился от брода в трехстах метрах и, огрызаясь автоматными очередями, отходил.
Лев Михайлович выхватил из кобуры пистолет и побежал навстречу заслону. Следуя за ним, устремился и комиссар Абашев, подоспевший к этому времени.
— Вперед! За мной! — крикнул Доватор.
Пули вспарывали под ногами землю. Абашев что-то кричал Доватору, но тот, казалось, не замечал свиста пуль, не слышал голоса. В эту опасную минуту им овладел тот горячий порыв, когда личная жизнь отодвигается на задний план. Лев Михайлович думал об одном: о тысячах переправлявшихся людей и коней. Казаки повернули и, обгоняя Доватора, побежали вперед на сближение с идущими в рост немецкими автоматчиками. Пулеметы Гордиенкова и Криворотько пришили немцев к земле. Они попадали, но продолжали стрелять.
Доватор прилег в боевых порядках около Абашева. Положение было временно восстановлено, но Лев Михайлович видел, что главная опасность еще впереди. От опушки леса немецкие танки, посылая снаряд за снарядом, разворачивались для атаки. Остановить танки было нечем, если не считать нескольких связок гранат.
— Приготовить гранаты! — крикнул Абашев. Повернувшись к Доватору, сказал. — Вам, Лев Михайлович, на переправу надо.
Доватор промолчал, только крепче надвинул на лоб кубанку. По выражению его лица можно было понять, что не может он уйти, в эту минуту и оставить здесь людей. Не может!
— Назад ни шагу! Пулю тому!... — сказал он Абашеву.
— Уходите, товарищ полковник! — крикнул Гордиенков. Он приподнялся на колени, вставляя в приемник пулеметные ленты. Немецкий автоматчик выпустил очередь. Алексей нырнул за щит, нажал гашетку, пустил в ответ несколько десятков пуль и снова крикнул Доватору, чтоб тот уходил.
Лев Михайлович, не слушая его, склонив голову набок, что-то приказывал Абашеву. Сзади кто-то звал его визгливым голосом, потом сильно дернул за шпору. Доватор оглянулся. Перед ним лежал Петя. Щеки мальчика горели.
— Приехал генерал и вас ищет!
— Какой генерал? Зачем ты сюда пришел?...
— Самый главный генерал... Вас ищут. Я им говорил, что вы тут... Они со мной разговаривать не хотят... Там лошадей побили — жуть! Я взял да и побег.
— Держись, Абашев! Понимаешь, в чем дело, если мы их допустим к переправе...
— Понимаю, товарищ полковник. Уходите.
— Идем, «делегат связи»! — крикнул Доватор Пете и побежал к переправе. Следом за ним, подобрав волочившиеся по земле грязные полы шинели, смешно и неуклюже прыгал Кочетков.
Конница продолжала переправляться, но на той стороне речки было еще не больше одного полка. Немцы наседали. Двинулись танки. Казачий заслон уже растаял наполовину. Гордиенков со связкой гранат, прячась за кочки, полз навстречу головному танку. За ним, широко раскинув ноги, полз Буслов.
Абашев, сжимая ручки станкового пулемета, бил по перебегающим группам немецкой пехоты, не переставая в то же время наблюдать за Гордиенковым и Бусловым. Ему было видно, как Алексей, приподнявшись на одно колено, швырнул гранаты под танковые гусеницы, как потом все заволоклось черным дымом.
Доватор остановился. Он следил за тем, как кавалеристы на полном галопе скакали беспорядочной массой. Кругом взлетали черные смерчи разрывов. Налети авиация — и все будет кончено. С северо-запада немцы тоже усиливали напор. Там их сдерживал полк Бойкова. Доватор стоял, закусив губы. К ногам его жался Петя, которого он уже несколько раз отсылал на ту сторону реки.
Вдруг страшный грохот заставил мальчика упасть на колени. Даже Лев Михайлович вздрогнул и наклонил голову. Грохот не затихал, все нарастая с ужасающей силой. Лев Михайлович посмотрел туда, где отбивался заслон под командованием Абашева. Поле, по которому шли немецкие танки, потонуло в черной туче дыма. Огонь по переправе прекратился.
Лев Михайлович взял первого попавшегося коня, сел верхом, посадил впереди себя Петю и, склонившись к нему, сказал:
— Слушай, Кочеток, как бьют наши пушки!
Петя молчал, испуганно тараща глаза. Доватор приказал Карпенкову снимать заслоны. Понукая шпорами коня, заехал в воду и дал коню спокойно напиться...
...Командарм сошел с наблюдательного пункта. Отдавая черноусому артиллерийскому капитану бинокль, сказал:
— Отлично, товарищ капитан! Дайте еще и еще. «Свадьбу» надо всегда праздновать торжественно.
Снятый по приказу Доватора заслон подходил к переправе последним. Взошло солнце. Над лесом светились его яркие лучи, скрещивались за редкими темносерыми облаками, играли на каплях росы.
Буслов нес на своих богатырских руках, словно маленького ребенка, лейтенанта Гордиенкова. Голова Алексея откинулась назад, кудрявые волосы рассыпались. Смуглое лицо его было бледным, едва шевелились крепко сжатые губы. По ним, точно капли вишневого сока, текла кровь. Сзади шел Яша Воробьев; сморкаясь, он все время отворачивался в сторону. Абашев, идя с ним рядом, молчал. Последним шел Криворотько. Он нес на плече продырявленный пулями кожух станкового пулемета. На переправе он отошел в сторонку, присел на кочку, засучив рукав, посмотрел на бледнорозовую кость, выпирающую из предплечья, сморщился и опустил рукав. К нему подошел Абашев. Вынув санитарный пакет, он разорвал его зубами и перевязал Криворотько руку.
— Быстрее давай! — нетерпеливо кричали с той стороны. Но люди уже переправлялись не торопясь...
В лесу, около госпитальной палатки, греясь на солнышке, сидели казаки. Здесь были и Шаповаленко, и Яша Воробьев, и Павлюк, и Салазкин. Под деревом стояли привязанные кони. Казаки тихо переговаривались.
— Получил я, хлопчики мои, до разу двадцать писем. Шесть от спидниц — це дочки мои, три от Полины Марковны, семь от колхоза, два от парткома, одно от сельсовета. Штуки четыре, мабуть пять, от дружков. — Филипп Афанасьевич извлек из кармана целую пачку конвертов.
— Получил двадцать, а насчитал двадцать восемь, — заметил Салазкин.
— Да тут, товарищ дорогой, бухгалтера треба. Ты вот письменный человек, помоги мне разобраться со всей этой почтой, а то я совсем запутался... Да еще пять штук имеется для Захара. Що мне с ними робить? Как отписывать? Научите, хлопчики. Кабы вы знали, други мои, как тяжко на душе! Дружок-то мой, будь он не лихом помянут, сына оставил, а сам его николи не бачив. Вот он зараз лежить на пузе, цей пацан и ножками дрыгаеть, — Филипп Афанасьевич вынул из конверта фотографию и показал товарищам: голенький, с пухленькими ручонками, глазастый, улыбающийся ребенок.
— Очи-то, побачь, Захаровы! — Шаповаленко закусил ус и смахнул непрошенную слезу.
— Да ведь он, кажись, неженатый был, — проговорил Яша, разглядывая карточку
— Як же неженатый! Ты это мне брось! — сердито заворчал Филипп Афанасьевич. — Ты почитай письма, як разлюбезно ему Анюта пишет. Такие мне писала в ту войну Полина Марковна. Понял? А жена у Захара Торбы зараз директор нашего МТС, чуешь? А ты говоришь — неженатый.
— Раз есть сын, значит женатый, — резонно заметил Павлюк и, опустив голову, добавил: — Больно жалко Захара Тимофеевича...
— Зараз куда ни вкусишь, везде больно! — Шаповаленко закрыл рукой орден Красного Знамени, точно хотел согреть его теплотой своей руки. Сердце колотилось и болело. Друга потерял, а любимый командир лежал в госпитальной палатке, боролся со смертью.
Дробный конский топот прервал его мысли и заставил оглянуться. Из-за палатки на горбоносом взмыленном коне вывернулся всадник и на ходу спрыгнул на землю.
— Хлопцы, здорово! — Скуластое лицо Захара Торбы улыбалось. Он осунулся, похудел. Растопырив руки, смотрел на товарищей блестевшими глазами, хотел что-то сказать, да слова застревали в горле.
