Маша выбежала на улицу вслед за Токмаковым. Он всмотрелся в сторону завода, где стояло бессонное зарево и где небо всегда было в сполохах и зарницах, — теми ноте раз и навсегда отказано в пропуске на металлургический завод.
Алые и фиолетовые вымпелы пламени вырывали на какие-то секунды из темноты макушку трубы, освещая и эту макушку, и дым, идущий из соседней трубы.
Токмаков вглядывался встревоженно куда-то правее действующих домен, туда, где находится площадка строящейся домны, и голос тревоги звал его туда скорей, как можно скорей.
Вдали показалась машина, судя по расстоянию между фарами — грузовик. Он шел от завода.
Токмаков выбежал на середину мостовой и поднял руку. Грузовик — теперь уже виден был его громоздкий контур — мчался прямо на него.
Шофер, не уменьшая хода, дал сердитый гудок. Токмаков, освещенный фарами, продолжал стоять как вкопанный. Грузовик надвигался с огромной скоростью.
— Костя! — не выдержала Маша.
Шофер резко затормозил; скрипнули от натуги тормоза.
— На домну!.. Скорее!..
— А я думал, пьяный, — сказал шофер с неожиданным добродушием. — Вот чудак! Машина-то в гараж идет.
— Авария. Подбрось, друг! — Токмаков кивнул на людей, сбившихся у края тротуара.
— Ну, садитесь, раз такое дело. — Шофер стал круто разворачивать машину.
Маша порывисто бросилась к Токмакову, обвила его шею руками и поцеловала в губы.
Кучка людей стояла в тряском кузове, держась друг за друга, и один из них был на голову выше спутников — Маша узнала Медовца. Токмакова она не увидела, его заслонил Вадим. И долго еще красный светлячок у номерного знака подрагивал в темноте, все уменьшаясь и слабея.
Тревожными гудками — один длинный и три коротких — гудели паровозы.
Истошные крики, ругань, чей-то пронзительный свист и возглас «полундра-а!», донесшийся откуда-то сверху…
Кран упал на пустырь, пересекаемый железнодорожной веткой, и верхушкой своей смял трансформаторную будку.
Дежурный диспетчер позвонил Терновому.
— Жертвы есть?
— Нету.
Терновой облегченно вздохнул.
— Дымов знает?
— Еще не знает. Едет с цементного завода. Будет с минуты на минуту.
Машина Дымова подъехала к тресту. Дымов не успел еще отнять руки от дверцы, как поджидавшая его секретарша сбивчиво, глотая слова, сообщила о падении башенного крана. Дымов прикрыл рукой глаза и глухо спросил:
— Жертвы есть?
— Нету.
— Терновому сообщили?
— Минуты три как выехал на домну.
— Гони вовсю! — Дымов яростно захлопнул дверцу. Шофер развил предельную скорость. Дымов сидел, опустив плечи, прикрыв глаза сжатыми кулаками.
Не сорвался бы пуск домны! И осталось-то несколько тяжелых подъемов. Как их теперь поднять, эти тяжеловесы? Что там? Небрежность? Или кран с дефектами? «Вы, Иннокентий Пантелеймонович, очень везучий. Вам всегда сопутствует удача», — сегодня бы министр ему этого не сказал. Всего двадцать восемь дней до пуска. Как назло, месяц короткий. Тридцать дней в сентябре. Хоть бы день еще!..
Спидометр показывал восемьдесят километров, но Дымов на него не смотрел…
Впереди по тому же шоссе мчался в своей дряхлой, но выносливой «эмке» Терновой.
Он держал обе руки на палке, поставленной между коленями, и всматривался в ветровое стекло.
Самое главное — чтобы люди не пали духом. Не потеряли уверенности в своих силах. Удастся ли быстро собрать подъемные мачты? Надо сейчас же монтажников повидать. У Токмакова голова хорошо варит. И Матвеев не мальчик в таких делах.
Шофер загодя, еще не подъехав к шлагбауму, начал давать нетерпеливые гудки, и «эмка» Тернового промчалась через проходную, не замедлив хода.
В заднее стекло били фары «победы» Дымова, преследующей «эмку» по пятам.
Падая, кран оборвал провода, на площадке было темнее, чем обычно. В полутьме, подсвеченной заводским заревом, одиноко торчала верхушка строящейся домны. Глаз искал по соседству ажурную мачту крана, и ее отсутствие сообщало всему пейзажу тревожную новизну.
Дымов, запыхавшись, шел вдоль безжизненно распростертого на земле крана. Он был бледен, мрачен, мощные плечи его стали более покатыми, отягощенные невидимой тяжестью.
Чрезвычайное оперативное совещание началось в полночь. Оно напоминало заседание армейского штаба в момент, когда противник прорвал линию фронта и нужно принять срочные меры, чтобы удержать позиции до подхода свежих подкреплений.
— Москва у телефона, — испуганно сообщила, прикрыв дверь, секретарша.
Дымов поднял трубку — она была тяжелее тяжелого — и спокойным голосом доложил министру об аварии во всех ее подробностях. Он прямо сказал, что, по мнению комиссии, дело не в башенном кране, а в плохой организации работ.
— Пантомима на площадке до добра не доводит. Я считаю, Александр Павлович, что подобные механизмы требуют радиосвязи…
Терновой старался по отрывочным репликам, по выражению лица Дымова понять, что говорит министр.
Предшественник Дымова, разговаривая с министром, позволял себе иногда если не ложь, то во всяком случае полуправду. Имел ли начальник право сердиться, если иные прорабы делали ему потом не слишком правдивые доклады?
Дымов положил трубку, тоскливым, ищущим взглядом оглядел соседей, пошевелил пальцами и неожиданно спросил:
— У кого закурить найдется?
После короткого замешательства кто-то протянул папиросы. Дымов закурил, а вслед за ним, осмелев, сразу разжег трубку Гинзбург, закурили и другие.
Дымов кивнул Медовцу. Тот тяжело вздохнул и громовым голосом продолжал читать акт:
— «Таким образом, имела место несогласованность в передаче сигналов между такелажниками, чему способствовало недостаточное освещение рабочего места». К акту, — заключил Медовец, — приложено особое мнение старшего прораба Дерябина.
— Что это за особое мнение?
— Разрешите, Иннокентий Пантелеймонович? — Дерябин поднялся с места. Он изо всех сил старался выглядеть спокойным, что плохо ему удавалось. Губы подергивались, лицо казалось сейчас еще более вытянутым, чем всегда. — Я не могу отвечать за происшедшее.
— А разве кто-нибудь считает вас виновником аварии?
— Откровенно говоря, нет. Но считаю нужным заявить заранее, что негодный кран…
— Почему же негодный? — Гинзбург широко открыл глаза и выхватил трубку изо рта. — Заяв-ление, которое не соответствует истине, является ложью!
— Между нами говоря, я обследовал сечение, по которому обрушилась верхняя часть крана. В одном месте был плохо проварен шов.
— Ну при чем здесь сварной шов? Кран рассчитан на сорок тонн. Груз он поднимал ерундовский, всего четыре тонны. Но когда этот груз зацепился за домну и трос лопнул, суммарное разрывное усилие всех ниток троса достигло не меньше… — Гинзбург сделал паузу и сердито произвел какие-то расчеты на бумажке, — не меньше ста пятидесяти тонн. Понимаете, какая сила разорвала трос? Эта же самая сила и опрокинула кран. Что значит тянуть груз, который зацепился за домну? Значит, пытаться сдвинуть всю домну. Кран был в тот момент подобен человеку, который изо всех сил тянул за веревку. Веревка лопнула — вот человек и опрокинулся на спину!
— Машинист крана виноват, — сказал Дерябин. — Обязан был почувствовать перегрузку. Я об этом членам комиссии сообщил.
— Вина, вина! — не выдержал Терновой. — Поймите, Дерябин, здесь нет ни обвиняемых, ни обвинителей. Дымов — не судья, Гинзбург — не следователь, я — не прокурор. Мы обсуждаем вопрос о том, как быстрее ликвидировать последствия аварии.
— Сейчас вся наша забота — не сорвать пуск домны в срок! — сказал Дымов. — Конструкции укрупняли в расчете на башенный кран, а кран вышел из строя. Как мы их теперь подымем? Может, придется их разукрупнить на земле и поднять по частям? Или установим новую подъемную мачту и подымем тяжеловесы сразу? Где мы потеряем времени меньше — в первом или во втором случае? Вот что надо решить.
Дымов подошел к раскрытому окну и посмотрел в сторону домны. Оттуда доносился гул работы. Уже начали демонтаж обрушенного крана.
Дымов вернулся к столу, обвел всех повеселевшим взглядом и сказал:
— А вы подумали, сколько дней ушло бы у нас на разборку крана, если бы он стоял на своем месте? Восемь дней по графику. А тут он сам рухнул. Мы его за сутки уберем. Значит, семь суток у нас есть про запас. Конечно, уж если ему падать, — Дымов тяжело вздохнул, — лучше бы не сегодня, а после всех тяжелых подъемов. Но все-таки семь суток у нас в запасе. Вот и давайте думать, где и как еще выкроить время, как уложиться в график.
Терновой внимательно посмотрел на Дымова. Тактика, и притом умная! А что пользы, если Дымов будет сейчас мрачнее тучи?
