его джигитов, самых близких, остановятся в вашем доме, Пулатбай… Других тоже разместили по домам, закололи в честь гостей кто овцу, а кто — козу. Не пожалели ячменя для их коней. И вот наступила ночь…
— Где моя мать и Гульсум? — спросил Пулат, воспользовавшись паузой.
— Ты послушай, сынок, что произошло потом, — ответил, тяжело вздохнув, Карим-ота, — не спеши.
— И вот наступила ночь, — повторил Хашим-бобо. — Люди бека утолили голод, отдохнули и… началось. То в том, то в этом доме истошно закричали женщины и девушки, громко заплакали дети. Раздались и первые выстрелы. Джигиты расстреливали всякого, кто хотя бы одним словом осудил их подлость или сопротивлялся им. Дочку Рисолат-хола двенадцатилетнюю Тозагуль изнасиловали трое. К утру девочка умерла. Хола пошла жаловаться на своих постояльцев беку, а тот застрелил ее и приказал выбросить труп за дувал, как собаку. В первое утро кишлак недосчитался трех мужчин, Тозагуль, ее матери и двух подростков, вступившихся за матерей и сестер…
Люди рассказывали о пережитом, а сердце Пулата было полным гнева. «Если бы я знал, — думал он, — если бы хоть почувствовал… Я бы этого плешивого изменника прирезал сам, как курицу, я бы подверг его таким пыткам, которые и не снились моему брату Артыку. Я бы заставил его корчиться от страшной боли, извиваться, как змея, и орать во всю глотку…» О том, что случилось в доме Сиддык-бая, рассказала Мехри.
— В ту первую ночь, — сказала она, — в нашем доме было спокойно. Гульсум прибежала к нам и сообщила, что бек этот был правой рукой вашего отца, прозванного «снежным барсом» за свою смелость. Он, то есть бек, передал вашей матери и сестре привет от него, сказал, что вы воюете с гяурами вместе с отцом, а Артык-ака служит самому Ибрагимбеку, зятю эмира. Халчучук-хола от радости этой показала беку, где хранится добро эмира, тот позвал своих джигитов, и они в один миг растащили все. А у нас в ту ночь… — Мехри начала плакать, и рассказ ее прервался.
— Будто чувствовал беду Турды-ака, — сказала Норбиби-хола. — Едва в дом вошли джигиты, как он тут же отвел Мехри и младшенькую Шаходат в горы и спрятал в зарослях арчи. А со старших его дочерей эти разбойники не спускали глаз, заставляли прислуживать себе — чай вскипятить, полить воды на руки, принести полотенце. Словом, Турды не смог увести их со двора.
— Они заверили отца, — сказала Мехри, успокоившись, — что ему нечего тревожиться за дочерей, мол, мы мусульмане и ничего непристойного себе не позволим. Что было потом, я не знаю, но когда мы вернулись, труп отца лежал в вашем дворе, а моя мать с Хосият и Бодом, оказывается, сгорели в доме.
— У вас, Пулат, все произошло на следующую ночь, — сказал Карим-ота. Бек приказал Гульсум прийти к нему в михманхану. Она хотела незаметно уйти, но джигиты схватили ее и привели к своему хозяину. Бек, говорят, страшно ругал ее, приказал подчиненным раздеть догола и держать. Он на их глазах совершил насилие. Услышав крик Гульсум, в михманхану прибежала мать, туда же поспешил и Турды-ака. Его застрелили прямо возле дарчи. А потом бек и его джигиты стали измываться над двумя женщинами. То, что они делали с ними, здравый ум не может себе даже представить, совесть мусульманина тем более. Но что для этих насильников чужая слеза? Вода и не более!
— Ну, а дальше что, дальше? — настаивал Пулат.
— Промолчишь, — душа заболит, скажешь — язык заболит, сынок. Они связали твою мать, эту святую женщину, и на ее глазах насиловали Гульсум. А потом — наоборот, подлецы. Не пощадили ее седых волос!.. На рассвете Гульсум каким-то образом выбралась из дома и побежала к ущелью. За ней погнались джигиты бека, но не успели… она бросилась в пропасть. Халчучук схватила тешу и рассекла голову джигита, который стерег Гульсум, надвое, и бросилась на самого бека. Но тот выстрелил раньше… Вот и все, сынок!
— Утром, — добавил Хашим-бобо, — когда в кишлаке, кроме нас, кошек и собак, никого не осталось, бек приказал сжечь кишлак и сам ждал неподалеку, пока от Кайнар-булака осталось то, что ты видишь. Затем исчез куда-то. О, аллах, за что ты нас так строго наказал?
— Проклято это место, — сказал Карим-ота, — проклято на веки вечные. И мы, оставшиеся в живых, решили завтра утром навсегда покинуть Кайнар-булак. Мы не знаем, что будет с нами, но хуже того, что уже было, уверены, никто придумать не сможет!..
Рассказы земляков потрясли Пулата. Он долго сидел молча, словно бы окаменев, но мысль работала. «Что бы со мной ни случилось, — думал он, — я клянусь именем погибших здесь, что найду этого плешивого палача и отомщу за них. За измену отцу. За поруганную честь матери, сестры и всех девушек Кайнар-булака, за дядю Турды. О, аллах, если ты и впрямь существуешь на небе, дозволь мне, твоему верному рабу, заглянуть в глаза Хайиткаля перед его смертью!» Разум его не воспринимал случившегося, не хотел соглашаться с тем, что это совершили мусульмане, люди, с которыми он сам совсем недавно сражался бок о бок под знаменем ислама, на котором было написано «Все мусульмане — братья». Но глаза не обманывают. Они видят развалины кишлака и кучку измученных горем людей.
— Что же ты намерен делать дальше, Пулатджан? — спросила Норбиби-хола.
— Говорят, что и с пути сворачивай с большинством, — вместо него произнес Хашим-ота. — Наша судьба — это и его судьба.
«Да, — согласился Пулат про себя, — ота, пожалуй, прав. Я разделю с ними их судьбу. Но прежде отомщу Хайиткалю! Пойду и попрошусь в красноармейцы, чтобы вместе с ними найти плешивого бека. Отаджан, ты погиб за неправое дело, обманутый эмиром и муллами. Прости меня за правду, но, если бы ты сейчас был тут, согласился бы со мной. И я отныне постараюсь исправить нашу общую ошибку, ота… Я клянусь памятью отца, матери и сестры, что отомщу Хайиткалю! — твердо произнес Пулат.
— Пусть да свершится твоя клятва, — произнес Карим-ота, — оумин!»
Весь рассказ Пулата Артык выслушал молча, не задавал вопросов, но вдруг вскинулся:
— Вот что погубило тогда наше дело, — сказал Артык. — Жадность одних, их стремление жить все время в роскоши, тянуть себе все и вся… В то же время другие умирали от голода.
