Нет, чтобы баи и чиновники по-братски поделились добром с народом, ну, хотя бы на время, пока не отстояли святое дело ислама, нет, призывая людей драться, сами чинили над ними всякие пакости. Вот и вышло, что потеряли все. Бараны!
— Не в этом, наверное, дело, ака, — сказал Пулат. — Большевики, они сразу дали землю беднякам, отобрали ее у баев и раздали! А дехканину что? Ему только дай землицу!
— Да, тут они опередили нас, — согласился Артык. — Если бы среди воинов ислама нашелся умный человек, собрал бы всех этих ненасытных баев и ишанов, объяснил им что к чему, может, по-другому совсем пошла жизнь.
— А чем она сейчас плоха? — спросил Пулат.
— Разве я об этом, брат? Просто было бы тогда другое государство, где все были бы равны перед творцом, и все.
— Перед ним мы всегда были равны, ака, а вот друг перед другом — никогда. И никогда не стали бы такими!
— Не будем спорить, — предложил Артык, — что было потом?
— Потом? — Пулат сморщил лоб, вспоминая все, что выпало тогда на его долю, — потом я оказался в Бандыхане, — сказал он.
— А Хайиткаль?
— Не судьба была мне ему отомстить, этому плешивому палачу. Только было собрался в Юрчи, чтобы стать красноармейцем, вернулся оттуда один из бандыханцев, — на базар ездил, оказывается, — и сообщил, что каля поймали, судили и уже расстреляли. Но я удовлетворен и тем, что этого курбаши расстреляли в Денау на скотном базаре. Смерть свою он все-таки нашел в навозе!
— Собаке собачья смерть, — сказал Артык.
— Вот именно.
— А ты, брат, чувствую, доволен своей жизнью? — произнес Артык полушутливо.
— А на что мне обижаться? Всюду, где бы я ни был, мне встречались люди доброй души, ака. Взять хотя бы Мухтара-тога. Ну, кто я ему, если по существу? Никто. В тот момент, когда я пришел к нему, три лишних рта в ограбленном басмачами доме, и только! Однако он принял нас как родных своих детей, поделился последним и всю жизнь заботится, точно отец. Или возьмите нашего директора Истокина. Он чуть старше меня. — Сейчас Пулат не хотел омрачать настроение брата напоминанием о том, что тот убийца брата директора. — Не обижайтесь, ака, но он, хоть и русский, для меня будто еще один брат. Он помог мне найти свою дорогу в жизни. Кто я сегодня? Участковый механик МТС. Зарабатываю неплохо, каждые три месяца премии получаю. Моя фотография на доске почета висит. К моему голосу прислушиваются, со мной советуются. Сиддык тоже был в почете, его, как лучшего среди своих сверстников, послали учиться на красного командира. Дом мой… не хуже, чем у других. У меня нет оснований жаловаться на свою судьбу и, тем более, на Советскую власть. Она отдает мне все. Я ей, если хотите знать, обязан до самой могилы. За то, что простила меня и дала возможность почувствовать себя равным среди равных.
«Бедняжка, — думал Артык о Пулате, — и это убогое существование он считает вершиной благополучия, выражает телячий восторг по поводу того, что его сделали механиком, а фотографию повесили на какую-то доску». Но вслух произнес другое:
— Тогда время такое было. Кайнарбулакцев и миллионы других узбеков пугала неизвестность: что будет завтра, может, хуже станет? Муллы подогревали эту растерянность, зная, что люди им верят, звали на борьбу с Советской властью. И мы шли.
— Вы не правы, ака, — сказал Пулат, подумав, что опять между ними начинается спор, чего ему лично не хотелось. — Темнота нас заставляла идти по кривой дороге. Это как в степи ночью — до утра кружишься вокруг своего кишлака, думаешь, до Мекки дошел, и к удивлению узнаешь, что топтался на одном месте.
— Темнота и пугает своей неизвестностью, — сказал Артык. Он понял, что сегодняшний Пулат совсем не тот, с которым он расстался много лет назад. Этот, при своей наивности, одно усвоил хорошо — Советская власть его друг. И теперь Артык, произнеся эту фразу, пытался в его глазах оправдать самого себя.
— Одно дело пугает, а другое — сбивает с пути, — не согласился с ним Пулат. — Тысячу, может, сто тысяч сбила она, а миллионы… их же никакие ишаны и муфтии не увлекли. Мы с вами, ака, и наш отец оказались темнее этих миллионов.
— Если ты не успел вступить в партию, — грустно произнес Артык, — то сейчас как раз время подать заявление. Политически ты вполне созрел.
— Мое прошлое, — сказал Пулат, — никогда мне не позволит решиться на такой шаг. Когда Сиддыка принимали в комсомол, думал, если откажут, наложу на себя руки. Почему? Да чтобы не мешать ему жить. Слава аллаху, обошлось, приняли. А ведь это такое великодушие! Простить юноше тяжкие преступления отца… на это способна только Советская власть, ака!
— Ну, вот видишь, — сказал Артык, — сам же и подошел к тому, о чем я тебе советовал. Простили твоему сыну, значит, — и тебе! Разве ты убил кого?
— Откуда мне знать? Я стрелял в людей, это точно. Целился в них. Видно, мои пули не улетали в молоко. Так что… если кровь и не на руках, то на совести моей есть…
— Но ведь ты, — не унимался Артык, — не жалеешь своих сил и знаний, чтобы выполнять порученное дело честно и добросовестно. Пользуешься уважением и почетом. Партии только такие люди и нужны.
— Может быть, — кивнул Пулат.
— А как же иначе? — воскликнул Артык. Он, сам не зная почему, злился на брата и настаивал на своем нелепом предложении, чтобы выиграть время, оставить его ровно столько, сколько хватит для того, чтобы рассказать о себе в двух словах. Артык понимал, что Пулат в конце концов начнет сам задавать вопросы, может, и Хамида еще раз вспомнит. Да мало ли о чем спросит, думал он, а вдруг начнет сопоставлять да анализировать… — Пиши завтра же заявление!
— Нет, ака, — покачал головой Пулат, — я этого никогда не сделаю! Но за дело партии, если понадобится, не пожалею жизни. — Тут случилось то, что Артык хотел оттянуть. — Расскажите лучше о себе, ака…
Артыку было о чем рассказать. Тот день, когда он опередил красноармейца и спас жизнь бека, стал для него днем щедрого милосердия аллаха, круто повернувшего его судьбу. Вместе с
