с минуту смотрел на агронома сердито, потом махнул рукой и пошел к вагончику. «Свет не сошелся клином на Рюхине». Егор подумал так, но это его не успокоило, и, когда взялся рукой за дверь, пальцы у него задрожали.
— Слышали? — крикнул Рюхин.
— Не глухие, слышали, — вяло подтвердил Пашка.
— Счас поедем. Вот толечко подзаправимся, — засуетился Венька. — Нам что? Нам все едино. Мы хоть к черту на рога. Лишь бы платили. Верно, Паш?
— Не трепись, — оборвал его Пашка.
— А ты чего молчишь, Егор Савельевич?
— А чего зря трепать язык? — откликнулся Егор. — Пора за работу. У меня еще не допахана толока.
— Допашешь — цепляй вагончик и тяни за Лосиную балку, — повеселел Рюхин.
— Управлюсь, а там видно будет, — неопределенно проговорил Егор. — Не земля, а камень. Пахать ее — одно наказанье. Пока вспашешь, лемеха с плугов посшибаешь.
— Вспашешь, — уверенно сказал Рюхин. — Ты, да не вспашешь? — И пошел к мотоциклу.
Отвернувшись, Егор услышал, как забухтел мотор, как, шурша колесами по траве, «Харлей» выскочил на дорогу. Устинья принесла и разлила по мискам лапшу, а Егор все стоял у оконца. Он уже жалел, что не поговорил как следует с Рюхиным, хотя как с ним еще говорить? Разве что поругаться? Пусть и поругались бы — все было бы легче, не гнела бы, как теперь, не давила бы под ложечкой подкатившая камнем тяжесть.
— Садись-ка ты поешь. — Устинья придвинула к нему ближе дымящуюся миску.
Он сел.
Устинья о чем-то говорила, голос у нее был густой, но говорила она невнятно, будто набила рот кашей да так и не прожевала; Егор слышал одно сплошное: бу-бу-бу.
— Ты что, ай меня не слышишь? — громко спросила Устинья. — Обедать-то, говорю, придешь?
— Не знаю, — вскинул голову Егор. — Допашу толоку, потом, должно, к управляющему махну.
Он встал, засуетился, застегивая на все пуговицы пиджак.
— Надо — дойду до райкома, — говорил Егор, словно угрожал кому-то.
Но тут же он устыдился своей горячности, нахлобучив кепку, вышел из вагончика и размашисто зашагал к оставленному на толоке трактору.
Был одиннадцатый час, когда Егор пригнал трактор к вагончику, поставил его там и, умывшись, вышел на дорогу. Навстречу тянулись подводы с кулями. Возчики здоровались с ним.
— На Кузьминское поле семена везете? — спросил Егор, приостанавливаясь.
— Под Максатиху, — ответил за всех низенький, поджарый мужичонка с рябым, изрытым оспой лицом.
Значит, сеяли не только под Кузьминками, но и в Максатихе.
В лад поскрипывали пароконные брички. Возчики шагали, весело переговариваясь и поглядывая на вспаханные обочь дороги, блещущие чернотой поля. Последний возчик поравнялся с Егором и, проходя мимо, шутливо крикнул:
— А ты, дядя, чего тут шастаешь? Все в поле, а ты с поля. Ай уже пошабашил?
— Пошабашил, — в тон ему весело ответил Егор.
С этой минуты все радовало его — и подсохшие после вспашки поля, и степлившийся, летящий из глубины степи ветер, и утоптанная полевая дорога, криво выбегавшая вдалеке на большак. Была бы его воля — и он бы пошагал сейчас за подводой с мужиками. Остановившись у края вспаханного и забороненного поля, носил бы кули, наваливал бы их на сеялки, надорвав завязки, сыпал бы в длинные деревянные ящики теплое зерно, а потом, скинув сапоги, шел бы босиком за сеялками по прогретой солнцем земле.
Ему казалось, что так оно и будет. Сейчас он выйдет на большак, проголосует, съездит в Лебяжье, поговорит с управляющим, вернется в поле и сам выедет сеять…
Идти стало легче.
Но вдруг он вспомнил, почему он тут, а не на тракторе, зачем идет к Кузьмичу, — ноги сразу потяжелели, будто на сапоги налипло по полпуда грязи.
На перекрестке Егор остановился, поджидая попутную машину. Но время шло, а машины, как назло, ни одной не было. Солнце стало припекать. Егор снял фуражку, пригладил мокрые волосы и пошел по обочине.
Километра через два его обогнал старенький грузовик. Колеса его подпрыгивали на ухабах, кузов скрипел деревянной и железной оснасткой. Проехав немного вперед, грузовик затормозил и прижался к обочине; шофер Ларька Спиридонов высунул в окошечко круглое лицо, поморщился от догнавшей его пыли, хотел чихнуть и не чихнул, прыснул в кулак.
— Дядя Егор, садись, подвезу.
Егор молча забрался в кабину. От мотора тянуло теплом и бензином. Ларька, большеголовый и крутоплечий, включил скорость; сиденье под ним качнулось, качнуло и его; он, повернувшись к Егору, блеснул белками крупных глаз.
— Дорога анафемская. Пока ехал от Ананьина, все печенки поотбило.
— Рюхина не встрел? Не проезжал он там? — хмуро спросил Егор.
— Как же, проехал даве. Промчался как бешеный. Ходит везде, ездит. Командует всеми. Хо-зя-ин, — Ларька наклонился к открытому окошку, сплюнул.
«Вот и Ларьку чем-то обидел Рюхин», — подумал Егор.
Без строгости в деле нельзя. И все-таки многое ему не нравилось в Рюхине. Нынче Рюхин обидел его, обидел ни за что ни про что, не за дело; не поговорил, не выспросил, а приказал ехать за Лосиную балку, нынче же обидел Тяпу и Ларьку; о таких обидах слышал Егор и от других; как назвать такое поведение агронома, он не знал, но что-то подсказывало ему, что, если вовремя его не оборвать, это может кончиться плохо и для дела, и для людей, и для самого Рюхина. «Видно, власть не каждому идет на пользу», — подумал Егор.
Ларька вел машину сердито, лихо; он словно вымещал на ней свою обиду на Рюхина; летели мимо поля, кусты, межевые окопанные столбики за дорогой; видно, ему просто нужна была хорошая встряска, — сжав губы, он гнал и гнал машину, словно хотел уйти от чего-то и не мог. Показались впереди тополя, немного погодя стали различимы дома под ними; в стороне за частоколом тополиной левады проглянуло длинное саманное строение фермы; из-за дальнего края левады еле видимые на фоне неба проступили железные стойки ветряка.
Дорога нырнула вниз, потом повернула, выскочила на открытое место, и дома оказались совсем близко, приземистые, огороженные плетнями, с пригонами и огородами на задах. В центре выделялась красной крышей школа, поблескивал большими окнами сельмаг. Рядом с сельсоветом стоял аккуратный, точно вымытый домик конторы отделения…
Лебяжье. Оно было красиво в любое время года и в любую пору дня. Подъезжал ли Егор к нему по утрам, когда сбоку над Актуем поднимался туман и первые лучи солнца скользили по верхушкам тополей, подходил ли знойным летним днем, когда все кругом было молодо и зелено и дома проглядывали сквозь эту зелень приветливо и знакомо, торопился ли домой по вечерам, когда заря уже потухала, а берега Актуя, и дома, и
