"Одесса, двадцать два часа по московскому времени, – быстро и четко выстукивал аппарат Морзе. – Докладывает Дружинин. Обстановка на сегодняшний день в городе и окрестностях следующая… Продолжается прибытие в город по железной дороге немецких контингентов, которые срочно формируются и направляются дальше на фронт на автомашинах. Настроение немецких солдат нервное. Некоторые говорят, что их гонят на верную смерть. Среди офицеров существует убеждение, что скоро немецкая армия займет Сталинград, форсирует Волгу и тогда конец войне. Однако слухи о колоссальных потерях под Сталинградом все больше и больше распространяются среди оккупантов. Ежедневно происходят конфликты между немецкими и румынскими властями. На черной бирже наблюдается падение курса марки. Спекулянты охотно берут английские фунты и американские доллары. Появился спрос на советскую валюту. В порту оживление. Транспорты гонят из Констанцы боеприпасы, бензин, авиамоторы… Всюду можно услышать слово "Сталинград"… Подготовляем крупную диверсию в порту".
Очень подробно, но в коротких, сжатых выражениях Дружинин передавал свою информацию, а Петр Васильевич в это время наблюдал за местностью, в любой миг готовый предупредить об опасности. Он дважды остановил передачу: один раз – когда по берегу мимо камня прошел румынский патруль; другой раз когда в море мимо камня прошла моторная лодка. В темноте патруль был невидим. Слышались лишь плоский звон гальки под грубыми сапогами и голоса разговаривающих солдат. Они прошли не останавливаясь. Моторная лодка тоже проскользнула бы невидимой, если бы под ней не фосфорилось море. Освещенная снизу голубым стеклянным заревом, она прошла прозрачным видением, и стук ее мотора торопливой скороговоркой отдавался в скалах, мимо которых она скользила.
Созвездия медленно и плавно передвигались в душном черном небе. Юпитер поднялся высоко над морем и, подобно маленькой луне, отражался в воде серебристо-молочным столбом от горизонта до подножия скалы.
Сады над обрывами стояли не шевелясь, черные и неподвижные.
Передав информацию, Дружинин минуту помедлил и наконец продиктовал:
– "Последние дни усилилась деятельность гестапо. Все время меняем квартиры. Положение острое. Прошу разрешения на десять дней прекратить передачи. Выйду в эфир двадцать пятого августа в это же время".
"Подождите, – ответила Москва. – Не отходите от аппарата. Сейчас получите инструкции".
Они молча ждали. Хотелось курить, но это было невозможно. Время тянулось медленно. Для того чтобы не потерять связи с Москвой, Миша время от времени монотонно отстукивал свои позывные.
С моря осторожно потянуло ветром. Это был теплый, еле ощутимый вздох. Ночь дрогнула всеми своими созвездиями и стала неуловимо переходить в утро.
Петр Васильевич вспомнил, что когда-то, очень давно, в его жизни уже была такая же темная августовская, а может быть, и сентябрьская ночь.
И тогда он любил…
В воде, как золотые змеи,
Блестят огни Кассиопеи…
Она стояла рядом и смотрела на него большими глазами, темневшими на бледном лице, освещенном звездами.
Мысли Петра Васильевича спутались…
Но в это время Миша сказал:
– Москва!
Минут пять он записывал в темноте четырехзначные цифры шифровки, пользуясь специальной линейкой, чтобы они не наезжали одна на другую. Так обычно пишут слепые. Наконец он кончил.
– Ну, что сказала Москва? – спросил Дружинин.
Несколько раз Миша поворачивал бумажку к звездам, пробуя прочесть цифры, но ничего не выходило. Карандаш стерся, и цифры были написаны очень слабо.
Петру Васильевичу пришла мысль попытаться разобрать написанное при фосфорическом свете моря. Они сползли вниз, и Дружинин осторожно приблизил бумажку к волнам. Волна мягко коснулась скалы и засветилась тонким, голубоватым светом. К сожалению, фосфорическая вспышка, осветившая бумагу, длилась всего лишь миг. Тогда Петр Васильевич опустил руку в воду, теплую, как парное молоко, и стал быстро шевелить пальцами. Вода тотчас вспыхнула, и бумага осветилась, однако не настолько ярко, чтобы можно было прочесть написанное. Пока Дружинин пытался прочесть бумагу, Петр Васильевич продолжал шевелить пальцами, унизанными синими искрами, как брильянтовыми перстнями. Однако из этой затеи ничего не вышло. Пришлось прибегнуть к старому, испытанному средству: накрыться с головой пиджаком и осторожно посветить фонариком.
"Перерыв связи десять дней разрешаем. Срочно меняйте тактику. Случае возможности установите прямую связь находящимися катакомбах отрядами и партийными организациями. Агентурную разведку не прекращайте. Вашу работу оцениваем на "отлично". Большое спасибо. Загородные ходы в катакомбы блокированы. Постарайтесь найти ходы в самом городе. По имеющимся у нас сведениям, схема ходов в катакомбы черте города имеется бывшего профессора университета Светловидова. Свяжитесь с ним, постарайтесь получить схему. Результатах радируйте. Привет".
– Вы слышали? – обратился Дружинин к Петру Васильевичу.
– Профессор Светловидов…
– Вы его знаете?
– Он у нас в гимназии даже одно время преподавал историю. Если это, конечно, тот самый Светловидов, Африкан Африканович.
– Это его имя и отчество?
Петр Васильевич улыбнулся:
– Да.
– Чудацкие были у людей имена при старом режиме, – сказал сержант Веселовский, сматывая антенну и осторожно зевая в рукав.
– Где живет, не помните? – коротко спросил Дружинин.
– Ну, где же там! – махнул рукой Петр Васильевич. – Ведь столько лет прошло! Я, признаться, думал, что он уже давно помер.
– Как видите, нет.
– Так, значит, ему сейчас лет восемьдесят, не меньше.
Дружинин лег на живот, положил подбородок на руки и задумался.
– Тем не менее мы его должны найти, этого самого вашего Африкана Африкановича, – наконец обратился он к Бачею. – Вы, как старый одесский волк… Это уж по вашей части.
– Хорошо, – сказал Петр Васильевич. – Только я совершенно не представляю, как я его буду искать.
На это Дружинин ничего не ответил. Казалось, он спит. Может быть, он и в самом деле задремал, убаюканный редкими-редкими теплыми вздохами моря. Все трое, одолеваемые сном, долго молчали. Наконец Дружинин перевернулся на спину, с хрустом вытянул руки и так громко зевнул, что Миша испуганно сказал:
– Тише!
– Виноват, – засмеялся Дружинин и стал делать гимнастику, разгоняя сон.
Где-то далеко, за обрывами, сонным, хрипловатым голосом пропел петух.
– Слушайте, – сказал Дружинин, дотрагиваясь до колена Петра Васильевича, – как, вы говорите, фамилия этого типа?
– Какого типа?
Петр Васильевич никак не мог привыкнуть к странному мышлению Дружинина: невозможно было уловить, когда у него зарождалась какая-нибудь мысль, таясь под спудом и созревая, пока вдруг не обнаруживалась в виде неожиданного и не сразу понятного вопроса. Петр Васильевич наморщил лоб, силясь понять, о каком "типе" спрашивает Дружинин, какая подспудная мысль привела его к этому вопросу.
– Н… не улавливаю – какого типа? – еще раз сказал Петр Васильевич с недоумением.
– Ну, этого вашего друга детства, который держит на Дерибасовской улице комиссионный магазин. Колесничук, что ли?
– Ах, вот что! Колесничук. – Петр Васильевич нахмурился и стал злобно покусывать губы. – Такая оказалась гадина!
– Что он собой представляет?
– Вы же видите что. Дезертировал из Красной Армии и теперь торгует на Дерибасовской разным барахлом.
– Вы его давно знаете?
– В одной гимназии учились, начиная с приготовительного класса. И потом – всю жизнь… До самого последнего времени… Сколько раз он приезжал в Москву со своими годовыми отчетами! Всегда у нас останавливался… И я у него перед самой войной жил… Друг детства! – почти с отчаянием говорил Петр Васильевич. – Вы подумайте только!
– Бывает, – сухо заметил Дружинин.
– Да, но что же это такое? Это значит – в его душе все время жил мещанин, мелкий собственник, трус, обыватель, лавочник?
– Что ж удивительного? – сказал Миша, изо всех сил борясь с утренней зевотой и напрягая скулы. – Родимые пятна капитализма.
– Вот именно! – оживился Петр Васильевич. – Все-таки в конце концов заговорил лавочник.
Дружинин с интересом мотнул головой:
– А что, этот ваш дружок Колесничук разве из купеческой семьи?
– Собственно, не совсем из купеческой, но близко к тому. Его батька был приказчиком у братьев Пташниковых.
– Стало быть, по торговой части. Так, так… Богато жили?
– Где там! Всю жизнь перебивались. Эти самые знаменитые братья Пташниковы из своих приказчиков все соки выжимали. А вот поди ж ты!..
– А что он вообще за человек? Не предатель?
Петр Васильевич задумался:
– Кто его знает… Видно, в чужую душу не влезешь.
– Нет, я не об этом. Как он в детстве, в гимназии? По природе было в нем что-нибудь предательское или не было? Вы понимаете, о чем я говорю? Ну, там, по отношению к товарищам… Не ябедничал? Не шептал на ухо учителям?
