– Вот! Наконец-то и поэты одумались и повернулись лицом клееному хозяйству! – радостно сказал редактор. – Ну-ну, показывайте, что вы принесли. Ага!..
Ходит зайчик по лесу
К Северному полюсу.
– Гм… Это, конечно, очень литературно, но не имеет ничего общего…
– Как не имеет? А лес! Прочтите еще раз. Тут же ясно сказано: ходит зайчик по лесу. Не по какой-нибудь там ниве или лужку, а именно по лесу. А вы говорите – не имеет общего.
– Это, конечно, верно. Про лес тут говорится. А вот о сохранности леса ничего не выявлено…
– Вчитайтесь, милый. Ведь по лесу не козел какой-нибудь гуляет вонючий, а зайчик. Понимаете? Зайчик-вредитель.
– Ну разве что вредитель… А вот тут непонятно, почему зайчик идет к полюсу.
– Очень просто. Зайчик испортил лес, а потом пошел на Северный полюс, и если мы не будем зорко следить за сохранностью лесов, то зайчик и там чего-нибудь испортит. Тундра, например. От него все станется…
– Ну, разве что тундру. Вы оставьте рукопись… Что? Аванс? Это можно. Для такого отчаянного любителя лесов, как вы, с нашим удовольствием.
В журнале «Красный любитель Севера» стихи были приняты моментально. Хвалили так убежденно, что даже поэту стало совестно. Просили приносить побольше про север. Дали аванс.
В «Вестнике южной оконечности Северного полюса», солидном географическом еженедельнике, «Зайчик» произвел такое потрясающее впечатление, что престарелый редактор впал в обморочное состояние, а придя в себя, сказал поэту:
– Благодарю вас от имени всех честных любителей полюса.
Дали большой аванс.
Незначительная заминка произошла лишь в редакции бюллетеня «Успейте застраховаться». Однако моментально выяснилось, что машинистка ошибочно вместо «полис» написала «полюс» и поэт, провожаемый сотрудниками редакции, сел в автомобиль и уехал домой.
Поэт заслужил свой отдых.
– Ах, дети, дети! – сказал поэт, наполняя бокал шампанским. – Пью за ваше здоровье, дети! Живите, дети! А с вами, бог даст, не пропаду и я…
1927
Исповедь редактора
Я знал его еще тогда, когда он добывал хлеб прямым и честным путем – стихами.
В те времена он был милым, застенчивым юношей. Принося в редакцию стихи, он мялся и лепетал что-то насчет метафор. Тогда он сознавал свою вину перед человечеством и старался загладить ее хорошим поведением. Каюсь. Я первый толкнул его на трудный, тернистый путь, который…
– Послушайте, – сказал я ему тогда, – неужели вам не надоели стихи?
Он оглянулся. В редакционной комнате, кроме нас, не было никого.
– Надоели, – прошептал он.
– Вот видите. Зачем же вы их пишете?
– А что же мне писать?
«Да ничего, черт возьми, не писать!» – хотел воскликнуть я, но, посмотрев на большие красные уши поэта, осекся.
– Пишите, знаете ли… гм… это самое. Понимаете?.. Веселое. Выдумывайте каламбуры… этакие… гж… словообразования…
– Словообразования? – оживился он. – Так, так… Понял я вас… А-а-а… скажите, за эти самые словообразования платят?
– Разумеется. Если хорошие. Словообразования.
Глаза поэта загорелись хищным блеском. Он вскочил со стула и, пробежавшись по комнате, выпалил:
– Среднее словообразование или высшее? Я скоро словообразуюсь и, если ты, словообразина, мне не веришь, я тебя живо словообразумлю …
– Талант! Положительно талант! – сказал я, слегка опешив от неожиданного перехода «на ты».
С поэтом делалось что-то странное. Он носился по комнате, переворачивая мебель и дергая руками, как веревочный паяц.
– Вот. Слушай, – сказал он наконец.
Совет редактора – заданье.
Добьюсь победного венца.
Я здесь словообразованье
Сказал для словообразца.
Бейте меня! Я дал ему по рублю за строчку. Получая деньги, он вяло сказал:
– За ажурную строчку гони деньги на бочку.
Когда он ушел, я тяжело задумался.
Он начинал мне тихо надоедать. Отношения наши постепенно стали приобретать температуру Северного полюса.
– Дай р-р-й гав, гав, гаванс! – сказал он устало.
Я развел руками.
– Денег нет.
– Р-редактор! Не ври, д'актор! А то ты принесешь мне вред, актор!
– Вы состоите поэтом?
– Поэтом.
– Поэтому я не дам вам денег, – сострил я, на всякий случай отодвигая подальше тяжелое пресс-папье.
– Остришь? Остри.
Он махнул рукой и без всякого воодушевления добавил:
– Остридцать рублей гони.
– Что нового? – осторожно спросил я. – Пишете?
– Пишу. Пью коньяк пиШустова. Написал про Пуанкаре. Хочешь? Вот.
Собрав войска свои в каре
И прицепивши танк к штиблету,
Кричит бандит Пуанкаре:
Карету мне, пуанкарету!
– Нравится?
– Гм… Не актуально.
– Значит, дело табак туально. Так… Понял я вас. Может, хочешь про Ллойд-Джорджа? Например, – целлуллойдджоржик … Или про Чемберленские прииски, то бишь происки… Или…
– Я спешу на заседание.
– Заселибердание …
– Вы мне надоели!
– Канада ели, в Канаде ели, надоели менты платить. Плати елименты, редактор!
– Пустите меня, ч-черт, я позову милицию.
– Ваше милицо мне знаркомо …
– Вон!!! – гаркнул я.
Он захохотал.
– Телевон, ха-ха-ха, пиксавон, ха-ха, Джойсвон, Хикс, хи-хикс, хи-хи-хи-хикс, хигрек, хизет, хиклозет … хо-хо-хо…
Я не видел его года два. Говорили, что он стал пить и оскорблять знакомых. Его несколько раз били за неприличные извращения чужих фамилий. Жена убежала от него к какому-то помощнику прокурора. Он крикнул ей вдогонку:
Жена бежала к прокурору,
Но прокурор не будет впрок.
И, не найдя в нем прокопору,
Она получит прокурок.
Передавали, что обиженный прокурор возбудил против него уголовное преследование по обвинению в физическом и психическом насилии над русской грамматикой.
Последняя наша встреча произошла на вокзале. Был январь. Мороз достигал тридцати градусов.
Он шел по платформе в сопровождении плечистого малого в дворницком фартуке с бляхой. Он был без пальто, в аккуратно выглаженном костюме. Галстука и шляпы не было. К ворсу пиджака прилипла большая соломинка.
– А я на дачу! – воскликнул он широко, по-детски, улыбаясь.
– Ну, что вы, милый, – сказал я, пожимая его холодную вялую руку, – какая может быть дача в январе месяце?
– Они-с на Канатчикову дачу, – почтительно сообщил детина в фартуке.
– Ну да. В Канаду. На Канад чикову дачу, Шпа-гатчикову незадачу, неудачу, удачу…
– Идем, что ли! – сказал детина.
– Не пойду-у-у!!! Не пойдуплетом в угол!.. Р-р-р-анга, нга…
Поэта стали вязать.
– Я изобрел Сатурн!!! – крикнул он, отбиваясь изо всех сил. – Не плюйте в сатурну!..
Больше я его не видел.
1927
– Сколько их, куда их гонят…
А. С. Пушкин
Часто, глядя на студента Хведорова мерцающим взглядом, Кусичка Крант говорила:
– Знаете, Хведоров, я решила посвятить кино всю, всю жизнь.
– И напрасно, – угрюмо отвечал студент, – всю жизнь – это очень много. Посвятите ему лет десять – пятнадцать, а больше не посвящайте.
– Нет. Вы все шутите, а я серьезно. Я создана для экрана. Не правда ли, у меня фотогеничное лицо?
– Фотогеничное-то оно фотогеничное, только что от того толку, раз на нем бороды нет.
– К-какой б-бороды?
– Обыкновенной. Из волос. Теперь, я слышал, фотогеничные лица без бороды не в ходу.
Кусичка Крант морщила малообещающий лобик и задумывалась. Потом облегченно вздыхала.
– Так то у мужчин. А я женщина.
– У женщин тоже. Я знаю. Мне один король режиссеров говорил. Ей-богу.
– Нет. Вы все шутите, а я серьезно… Вы, Хведоров, не любите кино. Это ужасно.
– Не люблю, Кусичка. Уж такой я человек. Бесчувственный. Горбатого, как говорится, могила исправит.
– Как это исправит горбатого? Разве горб у горбатого можно исправить?
