Приложение: без приложения. Зачеркнутому „извещаю“ – не верить».
Терпейский бешено затопал ногами. Потом успокоился.
– Дайте бумажку, – сказал он, – я исправлю.
Оторвав по старой журналистской привычке узенький листок бумаги, Терпейский минуту подумал и быстро стал строчить.
– Вот. Бумажка. Читайте.
Начканц трясущимися руками протер очки и принялся читать:
– «Дорогой начальник сортировочно-методического отдела! Есть такая поговорка; „Чем дальше в лес, тем больше дров“. Так и у вас получилось с отчетностью. Мы вам бумажки пишем, а вы, извините, чепуху присылаете. Так вот, дружище, как получите нашу бумаженцию, сейчас же пишите отчет по пункту Б (Увы! Менее банально выразиться не могу!) и гоните нам, чем скорей, тем лучше. Ну, прощайте, милый. Кланяйтесь знакомым. Обратите внимание на то, что бумажку посылаю без номера. К чему это? Лишняя волокита. Верно? Ну, ну, не буду вас задерживать. Уваж. вас Терпейский».
Терпейский вытер платком потный лоб. Начканц, почтительно удалился.
– Обломаем! – сказал в кормдоре начкана, обступившим его служащим. – И не таковских обламывали.
Прошел год. В редакции о Терпейском стали понемногу забывать. Только иногда вдруг кто-нибудь вздыхал и говорил:
– Эх! Нет Терпейского! Горячий был человек! Нет у нас после Терпейского хорошего фельетона.
Однажды, придя в редакцию, я был ошеломлен. За столом сидел Терпейский. Он стал гораздо солиднее, пополнел и завел под нижней губой эспаньолку.
– Здравствуйте, дорогой товарищ, – сказал он мне, – садитесь. Я вас слушаю. Ну-с. Покороче.
На лице моего друга застыла скука.
Я выбежал в коридор, сдерживая рыдание. От сотрудников я узнал, что Терпейский снова назначен к нам в редакцию.
– Ну, теперь опять будет у нас хороший фельетон… – говорили сотрудники неуверенно.
На другой день я развернул газету и ахнул. Под заголовком «Маленький фельетон» было написано: «Сим имею известить вас на предмет появления помянутого фельетона, каковой таковой…»
Я не читал дальше. К чему… Обломали-таки беднягу.
1927
– Простите, гражданин, нельзя ли попросить у вас на минуточку программу.
– Сделайте одолжение.
Я передал программу соседу. Он принял ее с поклоном.
Сосед был тощ и элегантен.
– Мерси, – сказал он, проглядев список действующих лиц, – простите, вы не из провинции?
– Нет. Москвич. А вы думали…
– Помилуйте, я ничего не думал… Просто маленькое наблюдение… Я, знаете ли, немножко физиономист… Люблю, грешным делом, наблюдать толпу. Сидишь так вот в кресле, ждешь, покуда занавес дадут, и наблюдаешь… Очень интересно и поучительно. Ведь лицо каждого человека – это его визитная карточка, паспорт, анкета даже, если хотите.
– Да, – заметил я.
– Разрешите представиться, – сказал сосед, – вы, верно, не любите с незнакомыми людьми разговаривать? Правда ведь?.. Так вот-с. Наперекоров, Михаила Сергеевич, юрисконсульт.
Пожимая тонкие пальцы соседа, я заметил, что ногти его снабжены скромным, но тщательным маникюром.
Отрекомендовался и я. Мы разговорились.
– Теперь так редко встретишь интеллигентного человека! – пожаловался Наперекоров. – Меня это несколько угнетает. По вашему лицу я вижу, что вы со мной не согласны. Но вы меня не так поняли. Я говорю об интеллигентности чисто внешней, так сказать, о культурности. Ведь это же, дорогой мой сосед, ужасно! Посмотрите вокруг! Ну вон хотя бы тот молодой человек. Видите? Очевидно, студент. Судя по выражению глаз, не глуп, даже талантлив. Но посмотрите на эту засаленную толстовку, на этот небритый подбородок! Посмотрите, как невежливо он повернулся спиною к своей соседке! Посмотрите, как холодно он ответил на поклон того старичка! И вы увидите, что под вывеской культуры (я разумею науку, любовь к искусству эцетера) скрывается некультурность, неуважение к человеческой личности, выражаясь грубо, хамство.
В антрактах мы прогуливались по фойе, обсуждали спектакль и дружно клеймили некультурную публику.
– Видите этого типа? – шепнул Наперекоров в курительной. – Вон тот с бородавкой, который докуривает папироску. Пари держу, что он бросит окурок на пол, а не в урну, которая стоит перед его носом.
Человек с бородавкой затянулся в последний раз и бросил окурок в урну.
– Ну, это редкий случай, – снисходительно сказал Наперекоров, – урна слишком близко стояла. Но человек он все-таки некультурный. С такими полубачками, как у него, культурный человек существовать не может.
Наперекоров оказался обаятельным человеком. Он мило острил, поминутно извинялся, бросался за оброненными платками и все время порывался уступить кому-нибудь свое место в фойе.
Спектакль заканчивался Дон Хозе рыдал над убитой Кармен.
– Прощайте, сосед! – кинул мне Наперекоров, срываясь с места.
– Подождите, – сказал я, – еще занавес не опустился.
– Да я знаю, что дальше будет, – громко заявил Наперекоров, – он споет «арестуйте меня», а потом за калошами не достоишься.
В публике зашикали. Наперекоров ринулся через весь зрительный зал, производя неприятный шум.
– Сядьте! – кричали зрители.
Дон Хозе покосился на публику и хватил тончайшее si bemol.
Между тем у выходных дверей разыгрался скандал. Капельдинеры не выпускали Наперекорова.
– Вы не имеете права! – кричал Наперекоров. – Мне, может быть, нужно по естественным надобностям!..
– Тиш-ш-е!.. – гремели отовсюду.
– Это нахальство! – бузил Наперекоров. – Это некультурно задерживать человека, которому не калоши важны, а по естественным надобностям!.. Пустите!
Его все-таки не пустили. Двери открылись только тогда, когда замерли последние звуки оркестра и занавес опустился. Наперекоров вывалился вместе с толпою. Я видел, как он сшиб с ног старушку, укусил за ногу студента в толстовке и мастерским ударом в солнечное сплетение нокаутировал среднего служащего в фиолетовом галстуке. Я слышал, как Наперекоров выругал гардеробщика и пообещал донести на него администратору.
Триумфально шествуя сквозь толпу с шубой и глубокими калошами, Наперекоров напоролся на меня.
– Послушайте, – сказал я ему, – ведь это же, выражаясь грубо, хамство.
Наперекоров посмотрел налитыми кровью глазами, тюкнул меня калошами по лицу и понесся к выходу.
1928
Новый кооперативный дом был чист и свеж, как невеста. Сверкали стекла. Одуряюще пахли краской перила. Партия полотеров оставляла за собою длинные охряные следы сияющей мастики. Монтеры вправляли последние лампочки в патроны. А с дверей и плинтусов не успели еще сойти известковые брызги.
Первыми вселились Протокотовы.
Протокотову удалось вырвать из цепких рук родственников председателя правления три прелестных комнаты, окнами на юг, с газовой плитой, ванной и комфортабельной уборной.
Когда Протокотов втискивал в дверь первый стол, душа его наполнилась чувством гордости и умиления.
– Наконец-то, – сказал он жене, – наконец-то мы заживем, как люди. В совершенно отдельной квартире! Одни, совсем одни!
В глазах жены стояли слезы.
– Здесь будет спальня, – заметил Протокотов. – Комната, правда, не особенно большая, но зато очень хорошенькая и теплая. А вот это столовая и мой кабинет. Здесь мы сможем принимать знакомых. Правда, милая?
Жена тихо плакала.
– А вот здесь, – сказал Протокотов с дрожью в голосе, – в этой малюсенькой комнате мы поместим дядю Силантия.
– Бедный дядя, – вздохнула жена, – наконец-то и дядя сможет зажить, как человек.
Дядя Силантий Арнольдыч жил в огромной и пыльной, как канцелярия воинского начальника, квартире на Плющихе, совместно с тридцатью пятью жильцами. Занимал дядя бывшую ванную – крохотную, совершенно темную комнату без окон.
В течение целого дня Силантий Арнольдыч таскал в квартиру племянника вещи. Таскал сам, надрываясь под тяжестью облезших этажерок и винтовых табуретов красного дерева.
– Зачем это, дядя? – поморщился Протокотов, столкнувшись с пыхтящим дядей в дверях. – Почему вы мне не сказали про этот комод? Я бы нанял носильщика, и дело с концом.
– Что ты! Что ты! – зашептал дядя, прикрывая хилым старческим телом допотопный комодик. – Какие теперь носильщики!
Испуганно оглядываясь, дядя Силантий впихнул комодик в новую свою комнату и заперся на ключ.
– Странный какой-то дядя Силантий, – сказал Протокотов жене, ложась спать. – Впрочем, обживется, привыкнет.
