Уж не зарубежные ли это гости? В прошлом году мы как-то встретились с японцами, что-то похожее. Наверное, все-таки японцы. И конечно же, на их картах это поселение на берегу океана отмечено как необитаемое, раз таковым оно отмечено на наших картах. Ну что ж, придется встречать гостей. Не хватало мне дипломатических конфликтов! Хоть бы фразу какую знать по-японски… вот беда-то!
Я оглядел физиономию в зеркале компаса, расчесал бороду, застегнул куртку. Лыжную шапочку вывернул наизнанку, чтобы выглядела почище. Побежал к лодке.
Я лихорадочно греб. Врете, дорогие гости! Здесь все обитаемо! Это моя территория, черт возьми! Это наша с Рыжебокой территория!
А с судна уже спустили бот. Я вышел на берег и просигналил морякам, показал, как входить в лагуну. Бары надо было преодолеть, идти против течения и маневрировать так, чтобы не стать к течению лагом, иначе… Но на всей команде бота были спасательные жилеты.
«Наши жилеты, отечественные. Да и парни вроде русские. Не-ет, нас не проведешь!» — усилил я бдительность.
Первым на берег выпрыгнул моряк в синем жилете с шевронами. Это был капитан. Оказалось, мои гости — научно-поисковое судно одной из лабораторий соседнего с нашей областью НИИ.
— Я принял вас за японцев.
— А мы и есть «японец», — сказал капитан. — Пароход достался после войны. Хотели списать, да мы переоборудовали его под лабораторию.
Команда бота разбрелась по берегу.
— Два месяца на земле не были, — вздохнул капитан.
— А сюда чего?
— Да рыбки половить. В море, как ни странно рыбы нет, — засмеялся капитан. — Разрешите сеть бросить? — спросил он.
— Валяйте!
Матросы вытащили голубую капроновую сеть с очень большой ячеей.
— Есть на судне каптерка? — спросил я капитана.
— Есть.
— Вашей сетью нерпу ловить, а не рыбу. Возьмите мою, — предложил я капитану, — вон она. А меня отвезите на судно… а?
— Отвезите его на судно, — сказал капитан механику. — Отоварьте всем, что есть.
Я прыгнул в бот, и мы отчалили.
Артельщик был ужасно удивлен и рад появлению нового человека, как, впрочем, и вся команда. Он швырял в мешок колбасу, буханки, сгущенное молоко, чай. Наверное, вид у меня был далеко не из лучших.
— Стоп! — я выложил из карманов все мои финансы. — Тут вот всего двадцать пять.
— А! — весело махнул он рукой. — Спишем!
Он подбил бабки под двадцать пять, а потом опять начал щедро укладывать в мешок крупы, масло, сухари.
— Спасибо…
— Не стоит… поправляйся! Скучно, чай!
— И не говори!
— Сигареты, кофе?
— Можно, — робко согласился я.
Подошел человек в форме, второй помощник:
— Может, пойдешь с нами? Мы сейчас на юг…
— Нет. Придет вельбот, а меня не будет. Ребята станут волноваться.
— А то смотри…
Мы пошли к нему в каюту.
Там двое играли в шахматы.
— Есть книжки, какие не жаль?
Второй помощник отобрал несколько, положил в мешок.
— А хочешь, я тебе на гитаре сыграю, — предложил он.
Я растерялся.
Он достал с верхней койки неимоверно инкрустированный инструмент — сразу можно было догадаться, предмет особых забот, гордости и тщеславия второго помощника. В обоих океанах — Тихом и Ледовитом — нет такого инструмента!
Я ахнул.
Второй помощник расцвел.
Я ахнул и сел.
Второй помощник улыбнулся, довольный, и ударил тихо по струнам. Он пел не морские песни, а геологические, альпинистские и даже туристские, чтобы, как я понял, доставить мне приятное.
Боже, какие отличные парни ходят в нашем океане!
После обеда подошел бот и отвез меня на берег.
Матросы добыли несколько птиц. Сеть проверили за это время дважды. Улов небольшой — все основное я взял утром, полный ящик рыбы был тут же на берегу.
— Возьмите этот ящик, — предложил я капитану. — И вон тот, там соленая рыба, вчерашняя, но на уху пойдет. Вашего-то улова все равно на всех не хватит.
— Спасибо.
Люди на берегу были не столько рады улову, сколько возможности посидеть на земле, покурить у костра, это было сразу видно.
Легкий туман наползал на берег, дело близилось к вечеру.
И тут прибежал запыхавшийся матрос:
— Там… — махнул он в сторону сопки, — там… медведи!
Механик выскочил из бота, и они вдвоем с матросом помчались в конец лагуны к сопке.
Я хотел было объяснить капитану, что это Рыжебокая, рассказать о ней, но тут заметил у механика в руках карабин, а матрос у кого-то успел взять двустволку. Они тяжело бежали по гальке, механик опередил матроса. И тут до меня дошло.
— Стойте!
Я бросился вдогонку.
За спиной слышались шаги, это с трудом поспевал капитан.
— Стойте! — кричал я. — Не стреляйте!
До медведей было метров сто пятьдесят, Механик присел, прицелился, выстрелил с колена. После такой гонки в цель он не попадет, это я знал.
— Дай мне!
Он протянул карабин.
Я вытащил патроны и выбросил их в море.
Рыжебокая с малышами стремительно неслась в гору.
— Это мои медведи… мы тут живем…
Подошел капитан. Он тяжело дышал.
— Да, — сказал капитан оторопевшим матросам. — Это его медведи. Они тут живут.
Мы молча возвращались к боту.
Я помог погрузить рыбу. Попрощался с капитаном. Бот отчалил. Капитан помахал мне фуражкой, я ответил. Механик оглянулся, засмеялся, повертел у виска пальцем.
— Давай, давай! — кричал я ему. — Следи за мотором! — И показал ему фигу.
Я ожидал Рыжебокую, но больше она не появлялась. А потом пришел вельбот.
— Ты хоть фразу какую-нибудь знаешь по-японски? — спросил я Виталия.
Ребята внимательно посмотрели на меня и, видно, решили, что я окончательно спятил в своем одиночестве.
Пятьдесят раз видела Большое Солнце корявая старуха Ильмытваль. Руки ее уже не могут держать иглу, но ножом она орудует исправно, глаза слезятся, а слух по-прежнему чуток, как у молодой волчицы.
Ильмытваль сдирает шкуру с убитого пса Илекеу. Илекеу — Белая Шейка — был стар, ленив и совсем бесполезен в большом хозяйстве Нанывгака. Его шкура пойдет на воротник летней кухлянки и оторочку малахая. Красивым был Илекеу. Баловал его Нанывгак. Кормил хорошо и бил нещадно, пока не убедился, что толку от него в упряжке не будет.
Все-таки Нанывгаку было жаль Илекеу, и он решил, что убьет пса жена. Все равно старухе делать нечего. Он отдал ей свой нож — длинное тонкое лезвие с рукояткой из моржовой кости, а сам ушел в соседнюю ярангу пить чай.
Когда он вернулся, шкура лежала на земле, натянутая на колышки.
Она полежит несколько дней, высохнет, потом Ильмытваль снимет мездру, обработает шкуру оленьими катышками и корой ползучего ивняка, снова натянет и высушит, и можно будет шить Нанывгаку обновку. Ильмытваль поспеет вовремя: в город сдавать колхозную пушнину Нанывгак поедет только через неделю. Все знают, это задание председатель колхоза обязательно поручит Нанывгаку. Так было каждую весну, и каждую весну Ильмытваль шила своему старику обновку.
А город наш как город — не велик, не мал. Зимой здесь лежит снег, летом тает, а в парке культуры и отдыха клетка с медведем. Ни тебе культуры, ни отдыха, ни парка — несколько кустиков, даже не огороженных забором. Зато посредине клетка, а в ней заправдашний белый медведь по кличке Мишаня. Давно он уже не белый. Грязный, чумазый, шерсть свалялась, висит сосульками да клубками.
Год назад совсем маленьким привез его сюда Нанывгак. С тех пор и не видел Мишаню. А Мишаня рос себе потихоньку в клетке и забывал, что он зверь.
Чукотторговский сторож Михеич от тоски да забавы ради добавлял Мишане при кормежке водку в воду и пищу и довел зверя до того, что тот при виде бутылки становился на задние лапы, обнимал прутья, протягивал лапу и просил, глядя тоскливо и заискивающе…
Разбавляли ему водку на одну треть или наполовину, отдавали бутылку, и Мишаня держал ее обеими лапами крепко и бережно, как человек, и пил, как человек, из горлышка, боясь пролить хоть каплю.
Закусывать его тоже научили. Он ел и маринованные огурцы, и помидоры из банок, и копченую рыбу.
Когда Мишаня напивался, то без устали вышагивал по клетке, спотыкаясь на ровном месте, его шатало, он садился на задние лапы и качался, мотая головой, а с языка падала пена.
По утрам Мишане трудно оторвать от лап одурманенную голову. Он лежит и невидящими глазами смотрит на дощатые обшарпанные стены чукотторговских складов. В глазах накапливается влага, и слезы стекают как-то вдруг, одной большой каплей-ручьем.
В глубинах памяти у Мишани сохранилось что-то белое. Наверное, детство. От своего детства он запомнил только белый цвет, такой, что был у снегов, когда он родился той солнечной весной, а может быть, цвет матери-медведицы, такой белой, что не отличишь от снега.
