— Два дня на размышления, — он встал, подал руку, на этот раз быстро убрав ее. Кивнул, скупо улыбнулся: «Рад бы, но работа!» — придвинул к себе крайнюю историю болезни.
Я вышел. В приемной кто-то спросил:
— Порядочек?
Какой «порядочек», почему? Я не ответил и только в коридоре понял, что спрашивают об операции, обернулся, сказал в дверь:
— Пойдешь — узнаешь.
Позади меня из процедурной мелкими шажками двигались две женщины, услышали эти слова, чуть отстали, насторожась: народу много, есть и буйные.
На пятачке было все так же оживленно, в руках Вани тихо звякала гитара, и Грета, сидя рядом с ним, что-то рассказывала. Двое уткнулись в шахматы, по обе стороны от них сгрудились подсказывающие болельщики. В полутьме, под самой лестницей, четверка перекидывалась в картежки: днем это запрещалось.
Я позвал лейтенанта Ваню.
— Побродим?
Он скосился на Грету — к ней уже подсаживался усатый маленький грузинчик, — тряхнул мне белесыми патлами.
— Ты к холмам?.. Иди. Догоню. Вот сейчас обговорю одно дельце.
Бело-песчаная дорога сразу уходила под сосны, сужалась и темнела там. Но за каждым поворотом открывалась снова, белела, вела в зелень и желтизну листвы; обрывалась в чистых, бегучих ручьях, которые надо было перепрыгивать по мокрым камням, и опять, сухая, сыпучая, терялась в сумерках сосен. Справа резким мерцанием проглядывала Зея, холодила понизу лес, а от песчаной гряды слева (древнего берега реки) — веяло полдневным теплом тихой осени.
Я шел, дышал, пил воду из самых светлых ручьев, — она казалась мне целебной, долго держалась в животе колючим холодком, — перепрыгивал с камня на камень, после прислушивался к себе: не закололо ли в боку, не сорвал ли дыхание? Но, кроме легкого жара от лишних трех десятых градуса, ничто не беспокоило меня.
Попадались пары — «тубики» и «тубички» — в обнимку, с охапками последних цветов; двое несли в ниточной сетке грибы моховики.
Вспомнил — мне кто-то говорил — туберкулезники повышено возбудимые. Особенно в смысле пола. Еще говорят — они талантливые люди. У них повышенное горение внутри, тонус на пределе. Оттого и сочинить, и изобрести могут быстрее и оригинальнее. Не знаю, по себе пока не чувствую. Может, я не горю, а тлею еще?.. Вот только сны мне снятся и впрямь талантливые, хоть картины с них пиши.
Вышел к берегу Зеи. И здесь песок белый, хрустящий. Сел на гладкую, отшлифованную половодьями корягу — пень погибшей сосны. Вода текла, цеплялась за берег, кружилась у самых ног, и в ней трепетали маленькие рыбешки. Вода была широкая, могучая и дикая. А за нею степь, такая же пустынная, необжитая. Подумалось — когда-то в древности на этих берегах процветало Великое Бохайское царство. Где оно, куда делось?.. Лишь могильники в степи напоминают о нем.
Вон идет лейтенант Ваня, расстегнув китель, синея майкой. Мой здешний друг, близкий человек.
Если сесть в лодку и поехать вниз по течению Зеи, то через сорок километров она впадет в Амур. Там, слева от слияния, — моя родина, село Грибское. Старое казачье село. Я когда-то был казачонком — первые четыре года жизни. Почти ничего не осталось в памяти от того времени. Запомнились ощущения — запахи, цвета, звуки. Они не тревожат меня, их будто бы и нет совсем. И вдруг… пройдет мимо лошадь, обыкновенная кляча в телеге, от нее пахнет теплым потом, — и колыхнется, погорячеет во мне кровь; я пойму на мгновение, что такое счастье, а потом долго думаю: откуда оно?.. Или яркий платок в зелени травы, или звон отбиваемой косы в дымной сырости утра… Это родина живет во мне, она вошла в меня вместе с казачьей кровью, она сильнее привычек и воспитания, и не умрет, если будут у меня дети, какой-то частичкой останется в них.
— Ого, куда забрел! — толкает меня в плечо Ваня. — Топаешь, как солдат третьего года службы.
Он хочет подбодрить меня: здоров, мол, как бык, не падай духом.
— Ваня, ты тоже хочешь в газетчики?
— Не-е. На Квантун хочу. Служить. Там у меня прэлесть китайка…
— Брось, Ваня, я серьезно.
— Это другое дело. Понимаешь… если попрут из армии — в журналистику двину. Заметки сочинял в полковую печать. Поеду в Тулу, там братан в молодежной газете… Или на факультет журналистики в Москву. В общем, других талантов пока не обнаружил… Может, подождать, появится что-нибудь, а?
— Подожди, если будет время.
— Ладно. Еще не выгоняют. Как у тебя?
— Думаю.
— Совета не надо?
— Советуй.
Ваня застегнул китель на все пуговицы, поправил на голове фуражку и, озаботившись, уставился в яркую даль сонно шумящей воды. Можно было подумать, что Ваня ждет появления из реки старшего командира, перед которым надо будет вскочить и вытянуться.
Я не мешал ему думать — ведь он все равно ничего не придумает, хоть и начитался туберкулезных брошюр. Он, пожалуй, только на взгляд решительный — просто не может жить спокойно, не на виду. Я заметил, как он смигивал слезы, читая «Дети капитана Гранта», — то место, где кавалькада прощается с проводником в пампасах.
И после пневмоторакса он вернулся в палату испуганный, без лица на лице, будто получил тяжелое ранение.
— Побродим?
— Пойдем.
Опять под соснами, через ручьи, на белые песчаные холмы; вниз — в сумерки распадков, где ярко цвела листва, погибая (как на другой земле, на другой планете); мимо озера, зеленого, глубочайшего, с очень холодной, сернистой водой, в которой не жили даже гольяны и ротаны; по склону, на самый крутой холм с корявыми, зализанными ветром соснами.
Течет песок из-под ног, течет песок сам по себе, и от ветра, и от дождя; почему же холм не растекся, не исчез? Сколько лет он истекает шелестящими ручьями песка?
С вершины видно далеко и пронзительно. И как неожиданность, вдруг открывшаяся истина, — желто-рыжая, необъятная степь позади, за роскошью холмов и зеленью сосен. Река тоже тонет, исчезает в степи, намекая о себе потоками недвижного пара-тумана. Сияние, тишина, мертвенность. Лишь слышно шелестение песка — это течет время.
— Понимаешь, — говорит Ваня, — этот грузинчик пристает к ней. Будто у него в горах Кавказа дача и виноградный сад. Врет, правда?
— Врет.
— Я ей так и сказал.
— Она?
— Все равно, говорит, красиво врет.
— Что ты будешь делать?
— Поговорю. Не отстанет — нокаутирую. Он хилый, на две стороны поддут.
— Из-за бабы?
Ваня смотрит на меня, молчит, и я вижу, как он понемногу обижается, вникая в мой вопрос. Вот он уже понял его, хмыкнул, полуотвернулся. «А из-за чего же еще можно драться? — неслышно выговаривают его губы. — Ну, на войне — там война. А в мирной жизни?..» Я вдруг понимаю, что Ваня обязательно победит грузинчика, и мне становится обидно — ни за того, ни за другого, — а за себя. За теперешнего, которому надо думать не о Грете, — о себе самом, чтобы выжить, чтобы когда-нибудь потом иметь право на свою Грету. А эта пройдет, за нее подерутся Ваня и грузинчик… Я, наверное, завидую им? Вот уже хочу сказать Ване что-нибудь едкое, чтобы он не сразу понял и, понемногу обижаясь, долго кривился от моих слов.
— Ваня… — Но что-то екает у меня в груди, где сердце, сухо делается во рту. — «Ведь течет песок, — думаю я. — Течет. А мы…» — Ваня, — наконец выговариваю я, — посмотри, как здесь красиво и страшно.
— Вон кладбище.
Ваня показал вниз, сквозь сосны. На зеленом холмике виднелись кресты, крашеные обелиски, бумажные венки.
— Посмотрим?
— Давай. — Ваня спрыгнул на осыпь, медленно поехал вниз.
Кладбище было неогороженное, могилы теснились одна к другой, словно не хватало места или так (решили живые) веселее покойникам. Трава еще не завяла, но она лишь издали веселила холм. Песок поработал и здесь.
Размыл насыпи, перекосил кресты, звезды, железные тумбы. Ветер порвал венки, дождь выбелил черные лепты.
Нет, не старое это кладбище. Ему столько же лет, сколько санаторию. Здесь похоронены умершие от туберкулеза. И родные, приехав, чтобы проститься, едва ли соберутся приехать в другой раз: и далеко, и накладно, и некогда. Мертвые подождут, мертвые долго могут ждать. Они уже не болеют, вместе с ними умерли бактерии Коха, источившие их. А жизнь течет, как этот белый песок, и надо жить, торопиться, успевать, надо заботиться о ближних, живых. Могилы все равно погибают, даже самые вечные.
И я это понимаю. Но почему мне жаль и могил, брошенных, и тех, кто к ним никогда не приедет?
Лейтенант Ваня стоит возле мраморной плиты, — единственной здесь и потому кажущейся сверхроскошной, — подзывает меня. На плите высечены крупные иероглифы, а внизу мелко по-русски: «Госпожа Сейси Харукава».
— Японка, — говорит Ваня. — Я знаю. Один старый «тубик» рассказывал. В прошлом году умерла. Из японского консульства, жена чья-то там. После торакопластики. Сердце не выдержало. Будто бы курила опиум и не созналась перед операцией. Сухломин не знал… Японцы хоронили. Этот, старикан, говорит — красивая бабенка была.
