— Хорошо, — сказал он и закрыл глаза.
Джабаров и Стайкин смотрели, как Шмелев укладывается спать. Обушенко сел за стол, разложил бумаги.
Джабаров и Стайкин зарядили автоматы, приготовили гранат, повесили автоматы на грудь и тоже легли на полу у дверей, ногами к печке.
Старший лейтенант Обушенко сидел за столом. Он писал наградные листы, глаза слипались, и строчки расползались в стороны. Стайкин поднял вдруг голову.
— Товарищ старший лейтенант, надо взвод на берег послать. Капитан говорил.
— Я помню. — Обушенко положил голову щекой на стол, чтобы посмотреть, ровно ли легли на бумаге написанные им строчки, и глаза его закрылись сами собой.
— Не забыть бы, — сказал Стайкин и тоже опустил голову.
Измученные контратаками, оглушенные бомбежками, солдаты спали в блиндажах. А тишина над берегом стояла глухая, настороженная, такая тишина, какая бывает перед взрывом. Если бы Шмелев или Обушенко услышали эту тишину, они тотчас почуяли бы недоброе, но бодрствовали только часовые на постах и связисты у телефонов, и они радовались, что кругом тихо и спокойно.
Капитан Мартынов и его подрывники прошли через боевые порядки, попрощались с Яшкиным и направились по замерзшему руслу Псижи к железнодорожному мосту, который они должны были взорвать.
Капитан Шмелев крепко спал. Рука лежала на пистолете.
Старшина Кашаров ехал на санях через озеро. Он вез на захваченный берег продукты, боеприпасы, письма.
Сначала по льду прошли солдаты, потом по той же дороге брели в обратном направлении раненые; аэросани сделали немало рейсов в оба конца, они накатали дорогу, размели лишний снег винтами; на дороге остались следы масла и бензина, темные пятна солдатской крови.
Лошади с вечера застоялись у маяка и споро бежали по дороге. Лед глухо цокал под копытами. Изредка сани наезжали на плотные валы снега, наметенные на льду, и качались.
Старшина сидел на облучке передних саней, до ушей завернувшись в тулуп, и дремал. Ему мерещились толстые жирные рыбины — как он глушил их осенью толовыми шашками и кормил солдат ухой, а офицеров — жареными судаками. Потом старшина услышал за спиной ржание и стал сонно размышлять о лошадях — перед выходом на лед было совещание в штабе и обсуждался вопрос: брать ли на лед лошадей, чтобы везти пушки и снаряды, и было решено не брать, потому что лошадь может явиться мишенью для вражеских пулеметов. «Вот и пригодились лошадки, — мечтательно думал сквозь сон старшина, — а то бы сейчас побило их — и хана. Где на фронте лошадей добудешь? Это не человек — лошадей на фронте нету...»
Громкое ржанье окончательно разбудило старшину. Он вскинул голову, осмотрелся. Кругом разливалась плотная мгла, дороги под ногой не было видно.
— Прозевал поворот, — ругался старшина. — Я же долбил тебе, там большая полынья будет от бомбы — где медсанрота стояла. Как до полыньи доехал — так и поворот. Ты куда смотрел?
Ездовой бессвязно оправдывался. Правая пристяжная громко заржала, начала рваться из постромок.
— Чует что-то, — сказал ездовой.
Задние сани наехали и остановились. Лошади жадно мотали головами.
— Я пошел в разведку, — сурово сказал старшина. — Смотри тут.
Старшина прыгнул на лед, зашагал в темноту. Пройдя метров двадцать, он оглянулся: лошадей не было видно. Старшине стало страшно. Он сделал еще несколько шагов, то и дело оглядываясь по сторонам, и остановился. Впереди темнели на льду неподвижные распластанные фигуры. Затаив дыхание, старшина осмотрелся. Чуть в стороне виднелась широкая воронка, затянутая льдом. Старшина всматривался в фигуры, распластанные на льду, и ему начало казаться, будто они шевелятся. Старшина подхватил полы тулупа, побежал назад.
Ездовые столпились у передних саней.
— Как раз медсанрота тут стояла, — бодро сказал старшина. — Полынья на льду. И мертвые там лежат. Не успели собрать.
— Вот я и говорю, — сказал ездовой, — кровь почуяла.
— Сколько народу на льду положили — страсть.
— Может, заберем их с собой. Все-таки братья наши. В земле похороним, по-человечески.
— Отставить разговоры, — скомандовал старшина. — По коням.
Первые сани повернули влево, проехали мимо черных теней на льду. Следом повернули вторые, третьи. И верно, скоро старшина Кашаров увидел под ногами дорогу, лошади побежали быстрей. На берегу одна за другой зажглись две ракеты.
Цокот лошадей и скрип полозьев замер в отдалении. Черные тени на льду зашевелились. У одной тени задвигалась нога, у другой приподнялся зад. Глухой картавый голос произнес:
— Vorwärts! Marsch![9]
— Beinahe hätte ich ihn erschossen[10].
— Ruhig, Paul, vorwärts[11].
Черные тени на льду дружно задвигались, поднялись и, негромко лязгая железом, скрипя по снегу, пошли туда, куда поехали сани. За первой цепью двигалась вторая. Немцы несли с собой пулеметы, катили по льду небольшие длинноствольные пушки. Немцы шли к берегу, и им оставалось еще около часа ходу.
Лейтенант Войновский давно проснулся и лежал на нарах, не двигаясь, слушая, что происходит в блиндаже. Голова трещала, во рту пересохло, но он боялся пошевелиться и тем более попросить воды. «Как стыдно, — думал он, — боже мой, как стыдно. На столе лампа и кругом тихо. Наверное, сейчас ночь, а ведь тогда было утро, мы только что пришли на берег. Я напился в разгар боевых действий, как это стыдно». Он вспомнил склад, капитана Шмелева и как он говорил: «от чистого сердца». Вдруг он вспомнил, что получил пять суток ареста. «Наверно, я под арестом, — подумал он, — и часовые охраняют меня, как это ужасно».
Солдаты негромко переговаривались у дверей, голоса их были незнакомы Войновскому. Он приоткрыл глаза и увидел связиста, сидевшего у телефона. Рядом расположились кружком солдаты. Связист рассказывал вечную солдатскую историю о том, как он вышел из блиндажа под бомбежку и едва успел отбежать пять шагов, снаряд угодил прямо в блиндаж и убил всех, кто был там. «А я на открытом — и живой остался», — восторженно говорил связист, и чувствовалось, что это воспоминание и теперь доставляет ему огромную радость.
Громко хлопнула дверь, волна холодного воздуха дошла до угла, где лежал Войновский. Вошедшие громко затопали ногами.
— Смена пришла! — крикнул Маслюк.
— Насилу выстояли, — сказал Шестаков.
Войновский обрадовался, услышав знакомые голоса, но в ту же минуту вспомнил, что с ним, и глухо застонал от стыда и боли.
— Никак, проснулся? — спросил Шестаков.
— Спит, как малое дитя, — ответил связист.
— Крепко его укачало, — сказал Шестаков. — Непривычный еще для такого дела.
Войновский затаенно молчал. Несколько солдат оделись и вышли из блиндажа. Дверь хлопнула, холод снова окатил Войновского.
— Спасибо фрицам, — сказал Шестаков. — Блиндаж с рельсами для нас построили. Если бы не такой блиндаж, лежать бы нам в земле сырой.
— Интересно, братцы, откуда у них рельсы взялись? — спросил связист.
— Известное дело, от железной дороги. Она тут рядом проходит за лесом. У дороги всегда рельсы есть.
Никто не ответил Шестакову. Стало тихо. Маслюк возился у пулемета, набивая ленту, и было слышно, как постукивают патроны.
— У каждого солдата свое место, — сказал Шестаков, садясь на нары, — одеяльце с номерком. Вишь, номерок пришит, чтобы не перепутать — Ганс ты или Фриц. И нары березовые. Специально из березы сделали, чтобы вши не заводились. Культурная нация. С горшками воюют. Приближают войну к нормальной жизни, только это неправильно.
— Ложись лучше, — сказал Маслюк.
— Все равно уж, — печально сказал Шестаков. — Нам ту дорогу, говорят, брать надо. А мы не возьмем.
— Почему же?
— Не дойдем. Все здесь поляжем.
— Туда подрывники пошли, — сказал связист. — Специальный отряд из штаба армии. Будут мост подрывать на той дороге, у разъезда.
— Никто не дойдет. — Шестаков тяжко вздохнул.
Войновский неожиданно сел на нарах и сделал грозное лицо:
— Шестаков, почему вы ведете пораженческие разговоры? Приказываю немедленно замолчать.
Шестаков быстро встал и пошел к Войновскому, оглядываясь по сторонам. В руках у него была фляга.
— Проснулись, товарищ лейтенант? Желаете опохмелиться?
— Подай воды.
Шестаков зачерпнул котелком из ведра. Войновский долго пил, не отрываясь, потом зачерпнул сам и выпил еще полкотелка.
— Легче? — спросил Шестаков.
— Чтобы я больше не слышал подобных разговоров. Ясно? — Войновский отяжелел и часто дышал.
Шестаков посмотрел на Войновского долгим печальным взглядом. Глаза у него запали, лицо было усталым, в резких морщинах.
